– Я справлюсь, Фаина. Заварочный чайник принесешь, и ступай, голубушка. Поужинай с нами?

– Кухарка с пальчиков сыта, – улыбнулась Фаина. – Если позволишь, я тетку навещу.

– Конечно-конечно! Возьми пирожков сестрицам, да сладенького ещё. Горничная молча кивнула и выпорхнула из столовой.

– Добрая, как мать. – С уважением продолжала Таня рассказывать о Фаине. Она в сортировщицах в заводе была. Давай я тебе еще положу, а ты ешь и не стесняйся! Правда вкусные, хотя и с картошкой. Топленое масло придает им особый вкус и аромат. Мы с папой постов не соблюдаем… Так вот, работала она у домны – ад такой! Как-то по весне, года два назад, я её встретила на улице – еле ногами двигала.

«Что с тобой?», – спрашиваю. «Свету белого», отвечает, «не вижу». Привела её домой. Вся горит, задыхается от кашля. Я на папу насела. Как же, говорю ему, вы допускаете, что ваши работницы мрут от голода и болезней прямо на улице? Папа набросился на меня. Говорил что-то о социальных условиях, но Фаину отправил в лазарет. А затем она у нас оказалась. Бедная женщина! Мужа охранники запороли – какую-то вещичку с завода пронес, а девочка двух лет от дифтерии скончалась. Ешь, Степа, не стесняйся!

Степан не стеснялся. Как взял один пирожок – горячий, вкусный, так и проглотил, потом ещё и ещё. Когда насытился, то вспомнил: с утра ничего не ел.

– Ты не станешь возражать, что чай, а он – кирпичный, налью тебе с молоком? Имей в виду: мы с тобой не виноваты. Это все Фаина, и грех на ней. – С хитрецой улыбнулась она…

Степан не возражал. Дома за соблюдением постов следила мать, но и она сознавала их изнурительное действие при тяжелой работе. Он понимал, Таня шутит. Отхлебывая чай, жуя пирожок он тайком любовался ею и недоумевал, как же раньше он в ней ничего не приметил. Внезапно взгляды их встретились. У неё порозовели мочки ушей, а он перевел глаза на сверкающий самовар.

– Согрешили мы – надо покаяться! – сказал Степан. – У нас всегда так: и грешат и каются. Мы съели не с мясом. Про молоко и масло – никому! И про чай не скажем…

А она смотрела на него, радовалась тому, что он заговорил, и по-хозяйски была довольна за его отменный аппетит, и взглядом ласкала его лицо с загорелой кожей и длинные, словно у девушки, ресницы. Кроме того, она отметила, что за зиму он заметно повзрослел.

От исходящей от нее теплоты и заботы Степану стало несказанно уютно, легко. Жгучее желание прикоснуться к ней, дотронуться до неё охватило его.

– И смешной же ты был тогда все же. Помнишь? – весело спросила она.

Благодушие не покидало его. Он спросил:

– Когда?

– Взъерошенный, обиженный, с этакой шишкой на лбу. – Вспоминала Таня, смеясь.

– Было дело! – Ответил он, заражаясь её настроением. – Былью поросло…

– А сегодня ты был развязно груб. Не следовало бы тебе браниться на всю округу, – мягко произнесла она.

Степан отодвинул чайную чашку. Он рассчитывал, что Таня не заметила его грубости. «Начнет теперь придираться!»

Но она задала другой вопрос:

– У тебя дома все в порядке? Ну рассказал бы, что произошло у тебя с отцом?

Приветливость Тани и простота в общении, отсутствие нравоучений подкупали Степана и -будь что будет, он решил ей раскрыть тайну семейных отношений. Бывает же такой момент у человека, когда возникает потребность высказаться, раскрыть душу…

– Крепко осерчал я на тятьку, – тихо проговорил Степан. – Не потому – больно бьет, а потому как не прав. Раз я здорово провинился, он меня крепко отмутузил. Знал я – он прав, и нет обиды. Душно в нашем доме! Не могу я больше там жить… Сонька, та давно поняла. И ей свой дом постылым был. Мамка ночами ревет, убивается… – Говоря это, Степан рисовал замысловатые узоры черенком вилки по скатерти.

– Как-то сказала, мол, её, горемычную, сгубила отцовская жадность и лютость. А тятька свое гнёт, молчи, мол, болячка старая. С бритоусами и табашниками спелась не по моей прихоти. Пускай, мол, теперь локоть зубами достает за грехи тяжкие, хыть и супротив властей полезла, суцилиска! А я тогда за столом тятьке ляпнул, дескать, есть ли бог-то, коли он такое позволяет нашенскому духовному пастырю? Тятьку чуть родимчик не схватил – кашей подавился. Потом и говорит, вон из-за стола! Ты, говорит, совсем дурак. Господь, мол, наказал тебя за богохульство и мозгов лишил, вот и несешь ересь за столом. А как же, говорю, дядю Мишу он мозгов не лишил, коли он людей божьих учит, пестрообразных зверей обличает, а сам с голой девкой вино пьет…

Тятька соскочил из-за стола, руку протянул и ка-а-ак зыкнет25 со всего-то маху меня по башке своей крестовой ложкой. Оловянная такая с ручкой в виде креста. Тяжеленная! Анафеме, кричит, предам!

– Ну, скажем, бог всегда был, – заметила взволнованная Таня. – Для каждого – свой. И каждый своему Богу молится. Один – иконе, другой – золотому тельцу, наживе то есть, а третий – мамоне26. У тебя, Степа не хватит ни силы убеждения, ни знаний, ни житейского опыта для споров, тем более в грубой форме, с отцом. Уж кому-кому, а тебе известно изречение: бог любит детей, которые почитают своих отцов. Тебе Алексей Поликарпович анафемой пригрозил, а сколько таких, тебе подобных, за кощунство пострадало… Был такой непреклонный Джордано Бруно, его за его воззрения живьем на костре сожгли; великий Коперник чуть не удостоился той же участи, но вовремя отрекся. В любой семье, – продолжала Таня, – испокон веков, каждое утро наши предки вставали с именем Бога. И ложились, крестясь и молясь.

Они ему верили, некоторые обманывали, исповедовались и каялись, разбивая лбы в поклонах, и снова безмерно грешили, нарушая все десять христианских заповедей. Им казалось, кому-то он помогал, кого-то разочаровывал. Одни в награду строили храмы, другие обходились восковой свечой. Словом, в поколениях вырабатывалась сила привычки и культ. Культ всевышнего. Но именем всевышнего решались судьбы народов, он же вторгался в дела своих и других государств. А ты решил эту привычку перерубить одним махом. Сразу? Для твоего отца Бог – это все равно, как воздух, как рыбе – вода! И он будет держаться за него до тех пор, пока есть вера в его всемогущую силу. А сила