Некоторое время я молча работал. Последние номера деникинских газет были полны статей по земельному вопросу — замечательный материал!　

— Знаешь, Марфуша, господа генералы отменили всякие ограничения земельных сделок и теперь землицу распродают сломя голову! Кроме того, вышел закон: каждый, кто засеял помещичью землю, обязан треть урожая отдать землевладельцу… Ты понимаешь, чем все это пахнет? Деникин в приказе прямо заявил, что господам помещичкам нечего беспокоиться: все равно-де узаконим землицу за владельцами…　

— Об этом и пишешь?　

— Об этом и пишу… Главное — попроще, поясней… чтобы последний парнишка на деревне разобрался!　

Когда я покончил с проектом листовки, Марфуша снова намеревалась заняться постелью, но и в этот раз я остановил ее:　

— Скажи, Марфуша, ты с Анною Рудаковой часто встречалась?　

Она живо откликнулась:　

— С Анкою мы обучались в отряде… Мы с ней да еще с Женькою Шеповаловской — закадычные!.. А что?　

— Так.　

— Эх, здорово жили тогда… прямо с кандибобером! — продолжала она. — Бывало, ног под собою не чуешь, а в столовке соберемся — тут и пошло! Разговоры да шутки…　

Она вкрадчиво посмеивалась, покачивалась из стороны в сторону. Легкий запах потной кожи, свежего белья, мешаясь с запахом шинельного сукна, овевал меня при каждом беспокойном повороте ее тела.　

— А ты к чему об Анне спросил? — заглянула она на меня.　

— Да так, ни к чему! Просто — пришла на память.　

— А часто? — не унималась она.　

— Что?　

— Часто… приходит?　

Марфуша не смеялась.　

— Кто-нибудь из наших заглядывал эти дни? — меняя разговор, спросил я.　

— Володька Пушкин был.　

— Типографщик? Зачем?!　

— Да так… пришел на память! — передразнила она меня и, помолчав, продолжала: — Владислав в казарму рвется… Прошлый раз просил через тот вон френч разнюхать: какие порядки и прочее?　

Она поймала выражение досады на моем лице и умолкла.　

— Ты о дисциплинке забыла? — проворчал я.　

— А что?　

— А то, что никаких затей мы не позволим вам с Владиславом! — усилил я голос.　

Она густо покраснела.　

— Ой, о Владиславе что угодно думай, а я с февральской революции в партии и знаю, откуда плясать. И Владиславу твоему это самое сказала. Разнюхать, говорю, можно, а что до дела, так ты мне от комитета слово принеси.　

— Правильно, — одобрил я.　

Некоторое время она молча посверкивала, откидывая руку, иглою. Смущение проступило на раскрасневшемся лице ее, и у меня явилась догадка, что так, как она сказала мне, она не сказала Владиславу, но теперь-то уж непременно скажет. И то ладно!　

— Никита! — Она подняла от шитья голову. — Генеральскую газетку видел сегодня?　

— Нет, а что?　

— Брешет газетка о всех вас… И об Аннушке тоже…　

Она потянулась к подоконнику и из-за простыни достала листок генеральского «Эха».　

— Гляди, какие сволочи!　

Я отыскал пространную заметку под заголовком: «Кто они?»　

«Кто они, — писала газетка, — эти узурпаторы, самозванцы, осмелившиеся посягнуть на исконные устои государства?..»　

Пропустив витиеватое введение, я задержался на «разоблачениях», касающихся Вагина, Шеповала, Дементьева.　

Писака не забыл и обо мне.　

«Отец — кабацкий приказчик… сын едва осилил грамоту и прямо из сибирской ссылки…»　

К чорту! Где же об Анне? Ага, вот:　

«Рудакова! Сказать, что сия инспектрисса из советского наробраза — просто недоучка, еще мало. Знающие семью Рудаковых говорят… что партия большевиков… обязана существованием в ее рядах Рудаковой… прежде всего, родителю девицы — полицейскому надзирателю завода, Ивану Прищепину, прозванному… в обиходе… Ванькою-Каином. Говоря проще, Анна Рудакова, удочеренная каким-то Евграфовым…»　

Я смял листок, отбросил его. Марфуша что-то говорила мне, негодуя, но я слушал ее плохо. Вместе с чувством брезгливости к темной стряпне генеральских писак у меня поднялось, помимо воли, что-то близкое к досаде… против Анны, и я пытался осмыслить, в чем же Анна виновата передо мною? Тут мне припомнилось, что я ровно ничего не знал об отце Аннушки, что она до самого последнего дня скрывала что-то, отмалчивалась и выражала явное нетерпение, когда к ней обращались с расспросами о ее детстве. Ну, вот и домолчалась: всякий негодяй мог нынче строить какие угодно догадки…　

Заметив мою рассеянность, Марфуша решительно отложила шинель в сторону.　

— Я тут разговоры веду, а мой мальчик с рассвета на ногах, — молвила она с певучей нежностью и, покинув стол, направилась за ситцевый полог.　

Чуть погодя она позвала меня:　

— Скидай свои ризки, укладывайся!　

Расположившись в чужой постели, я попытался забыться, но, несмотря на усталость, это не выходило у меня. Мысли о завтрашнем дне, о новой вылазке, которая нам предстояла, об Анне, преследуемой врагами, осаждали меня.　

— Ворочаешься?　

Мягко ступая по полу, Марфуша вошла за полог, поправила что-то в моем изголовье, присела на край койки.　

— Забыла, Никита, рассказать… Вчера была в клубе «Заря», у швейников. Вот народец! — охнула она. — Два часа всякую ерунду пороли, а пуще всех Омелечкин. Закройщик один такой, из прихвостней меньшевика Савина. «Нам, говорит, одно теперь — добиться европейской де-мо-кра-тии, а добьемся… тогда хоть чорт, хоть леший сиди наверху, — безразлично!» Видал, в какую прореху тащат?

— Ты с этими молодцами осторожней! — посоветовал я. — Свои-то в клубе имеются?　

— Были да сплыли! Которые с армией ушли, а об иных, вроде Ивакина, о сю пору ни слуху, ни духу, вовсе исчезли… Должно, пришпилили! — поежилась она. — Ты как, Никиточка, в случае чего? Ну, там, скажем, засыплешься…　

— С какой стати?!　

— Нет, ты не шути… Я так решила: попадусь — живою не дамся.　

— Нарочно не умрешь.　

— Умру!　

Она выговорила это спокойно, но так, что сомневаться в ее слове нельзя было, и я вздрогнул, представив себе синеглазую нашу Марфушу бездыханной.　

— Живи, чего там! — поймал я ее руку и сжал в своей. — Еще увидим с тобою, как господа белые зададут лататы из Шугаевска… Говорили тебе, нет? Наши Тирбуны взяли!　

— Да я, Никита, не сомневаюсь: белякам долго не просидеть… Ты вот за офицеров… касательно меня… опасаешься… А я на них гляжу и думаю: «Ладно, пляшите, пляшите напоследок!» И не страшно мне с ними… Вроде бы как не всамделишные они!　

Она говорила еще что-то, поглаживая мою руку, и наконец крепкий, без сновидений, сон овладел мною.　

А Марфуша так и не ложилась в эту ночь: завтра ей надо сдать заказы и среди них — ту самую шинель, которая помогла мне добыть медикаменты.

Было утро, когда я открыл глаза. Из-за полога слышались позвякиванья чашек, жужжание примуса, скрипы расшатанных половиц под осторожной стопою.　

Я окликнул Марфушу, и она вслед ворвалась, — не вошла, а