— Видишь ли, — сказал он, — у нас кое-что имеется, но маловато… Придется, Никита, посидеть тебе и над этим, человек ты писучий…　

— А что надо в первую очередь? — спросил я.　

— В первую очередь — обращение к заводским, — наказал он мне, и мы расстались.　

На последний мой вопрос — об Анне Рудаковой — Кронид откликнулся с тревогой: разве Анна не выбралась из города? Он не знал ничего, и я торопливо передал ему все, что слышал от Владислава. «М-да», — произнес Кронид, выслушав меня. В темноте я различал лишь его кепку, подстриженные, валиками, усы, бритый подбородок. И я не увидел, а по этому загадочно горькому восклицанию догадался, как все в лице у него озабоченно засуровело. Он ушел, не проронив больше ни звука, решительно, солдатским шагом.　

Второе наше свидание произошло на том же месте дней через семь. За день перед тем нам удалось добыть бумагу, и я получил от Кронида, окрыленного нашим успехом, новое задание. Между прочим, он сообщил, что Красная Армия перешла от обороны в наступление. Значит, шугаевцам надо поторапливаться с боевой подготовкой.　

Ограничивая наши встречи, Дементьев был прав. Расчетливо-холодный в каждом своем шаге, он требовал осторожности и от нас, благодаря чему наше вмешательство в работу городских товарищей происходило не иначе, как через Антипова и Марфушу. Кстати, о Марфуше: это она, заведя связи по своему портняжному ремеслу с заказчиками из офицеров, оказала мне с Владиславом немало услуг. Прежде всего, она снабжала нас обмундированием и однажды ухитрилась на целых шесть часов задержать для нас ремонтируемую ею офицерскую шинель.　

Стремясь сохранить возможно дольше свои головы, мы постарались, как говорила об этом Марфуша, перелицеваться: я снял наголо кудрявую свою шевелюру, Владислав — прекрасные, цвета вороньего крыла, усы. Затем я счел необходимым прикрыться роговыми очками, а мой товарищ начал отращивать пушок у челюстей, на манер британских моряков.　

Одежду мы меняли в зависимости от нашей очередной роли, документы — также. Я говорю об удостоверениях и приказах по гарнизону генерала Саханова, которыми снабжала нас через Дементьева штамповочная мастерская подполья. Что касается паспортов, то для Владислава был выправлен воинский билет, с пометкой о болезни, на имя херсонского мещанина Грекулова. А я не расставался с моим подлуженским паспортом, ценность которого заключалась в том, что выдан был этот документ еще до революции и лицо, в нем указанное, Ефим Андреевич Панфилов, действительно существовало когда-то… Впрочем, на работе, какую мы затеяли, нас, в случае провала, не спасли бы и самые крепкие документы.　

Первые наши шаги увенчались успехом, особенно предприятие с бумагой. Бумага нужна была нам, как взрывчатый материал саперам, но овладеть этой драгоценностью в открытом бою мы не имели сил. Именно для того, чтобы организовать силы для открытого боя, нам необходима была бумага.　

Располагая «удостоверением» от материального отдела губернской типографии и дубликатом накладной на товар, мы при содействии Антипова, знавшего все ходы и выходы на товарной станции, переняли без помехи из только что прибывшего вагона изрядный запас бумаги. Груз этот в ту же ночь отправлен был, куда следовало, а к утру железнодорожный товарищ имел в своем распоряжении «обратную накладную» с распискою должностного лица.　

Вторым нашим предприятием была вылазка за перевязочными материалами и медикаментами. В этот раз мы едва не попались. Набрав в аптекарском складе по ранее заготовленному списку материалы для одной из гарнизонных амбулаторий, мы внезапно оказались в отчаянном положении. Обещанная нам повозка из-за нераспорядительности листопрокатчика Мальцева к сроку не прибыла, и мы — я и Владислав — более часа находились в состоянии накрытых беглецов. В любую минуту могли появиться работники того или иного воинского участка, быть может, — чем чорт не шутит! — из той самой амбулатории, интересы которой мы с Владиславом самозванно представляли. А тут еще — складской провизор. Вглядываясь в наш список, он ворчал и плевался по поводу безграмотности лекарей и, главное, из-за нежелания их считаться с оповещениями склада об отсутствии хинина, перекиси водорода, еще чего-то. Требование наше на два килограмма спирта он, смерив меня брезгливым взглядом, убавил до трети просимого. Но и той драгоценной жидкости, какую провизор отпустил, оказалось достаточно, чтобы спасти нам жизнь, а подполью — перехваченные нами медикаменты.　

Вот как обернулся этот трудный случай. Когда мы уже теряли надежду выпутаться, на склад от центрального лазарета прибыл за своею поклажею грузовик. Я тотчас же бросился во двор к шоферу, и через несколько минут мы со своим грузом неслись по улицам на машине.　

Владислав уселся в кузов, я — с шофером. Шофер оказался одесским портовым грузчиком, а по специальности, приобретенной в мировую войну, мотористом и шофером. Белых он из-за подневольной мобилизации крыл всячески, не стесняясь моей военной шинели, о красных представления этого человека ограничивались слухами. Но для агитации времени у нас не было, и я успел лишь озадачить одессита сообщением о бесчисленных красных полководцах из вчерашних грузчиков и шоферов.

— Ей-бо?! — вскричал одессит.　

— Даю на отсечение руку! — заявил я и приказал Владиславу подать штофец со спиртом.　

Смекнув немедля о значении появившейся в моих руках склянки, бывший одесский грузчик на полном ходу завернул машину в попутный тупичок. Здесь он извлек из-под сиденья жестяной стаканчик, дунул в него, отер рот полою пиджака и, пока я возился со штофом, звучно глотал слюну.　

— Генерал не генерал, а по-генеральски промчать могу! — обещал он, вслушиваясь в бульканье льющегося в его жестянку спирта.　

Приложившись к посуде, он некоторое время крутил головой, откашливался и бранился по поводу повального жульничества аптекарей, разбавлявших будто бы всякое лечебное средство водою.　

— С такими ехидами навоюешь! — с горечью говорил шофер, разумея аптекарей.　

После повторного угощения одессит готов был ехать с нами хоть до самого Черного моря. Мы удовлетворились менее продолжительной дорогой. Убедившись в полной потере шофером представления о времени и месте, я высадил Владислава с нашим грузом в бурьянах Чижовки, а сам повернул с шофером обратно. Проколесив по улицам и переулкам до того момента, когда машина уперлась в ворота полуразрушенного какого-то здания, я выпрыгнул на мостовую и неспеша направился прочь.　

Я брел улицей, а уже глубокие сумерки окутывали город, и был, верно, предпраздничный день — колокольные звоны перекатывались с края на край под низким пасмурным небом.　

И я вспомнил об Анне, которую, быть может, никогда уже не увижу, вспомнил о Крониде Дементьеве, чья вся жизнь наполнена тревогами, вспомнил Шеповала, кому безразлично теперь, какое небо висело над Шугаевском, потому что он переступил за черту