Однажды Неля как бы обидела меня. Не хотела, конечно. Попросила меня провести ее по залам Пушкинского музея изобразительного искусства. Как раз это был пик моей любви к живописи. Я имен знал сотни и о многих картинах мог рассказать. Было у меня свое видение, совершенно не скромничаю сказать об этом.

Искусство — дело сугубо субъективное, у каждого свой вкус, но я знаю, мои очень личные рассказы о картинах производили впечатление.

Виктор, мой зять, сразу же ушел вперед, изо всех сил продемонстрировав презрение к моим вкусам и оценкам. Ничего — ресторан за ним. А Неле я подробно, с массой цитат, со сравнением картин и стилей, долго рассказывал не обо всем — тут за неделю не управишься, а только о самых любимых полотнах. Неля внимательно слушала. Я рассказывал, как надо смотреть полотна, с чего начинать, о мазках, о методах передачи движения. Часа три. Потом мы вышли, Витя с недовольством на лице нас уже ждал. Неля, не доходя до мужа, тихонько, чтобы он не слышал, сказала:

— Ну, спасибо тебе. Мне совершенно ничего не понравилось. Я, конечно, мещанка, ничего не понимаю, но, по-моему, — мазня, к живописи, к искусству отношения не имеет.

Поскольку я как бы утратил сознание и умение говорить, она несколько смягчила:

— Вот этот, я записала, который воду рисовал, — Марке, этот ничего, от него хотя бы не тошнит.

За всю мою жизнь я не получал более отрицательной характеристики моим повествованиям.

Через полгода, зимой, Неля написала мне в очередном письме:

— От своих слов не отрекаюсь, ничего не понравилось. Но когда летом мы приедем в отпуск в Москву, опять поведешь меня в музей, без Вити, и расскажешь все заново. Мне, понимаешь ли, эти картины по ночам снятся, я еще не научилась их любить, но постепенно я перестала их бояться.

Она приехала, услали куда-то, Виктора, и я стал водить ее по залам. Вернее, теперь она меня. Я демонстрировал обиду и нежелание. Ну разве что если в ресторан сводите. Рассказывал только о тех полотнах, о которых она просила меня рассказать. Но и о них я говорил без азарта, отбывал номер и не скрывал этого. Уложились в полтора часа. Вообще-то, в хороших музеях я эмоционально очень устаю, полтора часа моя норма. Дальше все начинает мешаться и мешать друг другу. Вышли, я ожидал еще один втык, стоял, обиженно полуотвернувшись. Неля сказала:

— На сей раз мне понравилось гораздо больше. Во-первых, в-главных, ничего не было противно, как в первый раз. А некоторые картины, которые снились мне чаще других, я, кажется, просто люблю.

Потом я стал покупать для нее альбомы по ее вкусу и выбору и отсылать в Заполярный.

На похоронах Нели я горько плакал.

В 1962 году моя сестра СВЕТЛАНА поступила в МГУ на философский факультет.

До этого она закончила Симферопольский железнодорожный техникум. Не знаю уж, как ей это в жизни помогло, пригодилось.

Со Светланой у меня совсем иные отношения. Она всего на три года старше меня, и отношения могли бы быть. Я знал всех ее дворовых знакомых и друзей, а она моих.

Компании были разные. В ее компаниях ребят на два — пять лет постарше меня было всегда намного, как минимум вдвое, больше. И она всегда была в самом высоком авторитете. Главным был какой-нибудь парень, парни еще и в футбол вместе играли, но где-то в первой пятерке, даже тройке — Света.

Я тоже был главным в своей компании, многократно избирался Тимуром, но компания сама была как бы несамостоятельной, а филиалом, и девочек среди нас не было. Девочки нашего возраста с нами не дружили.

Света демонстрировала свое старшинство и как бы презирала меня и ставила мне в позорный пример моих же дворовых дружков или одноклассников, казалось мне, не имеющих передо мной ровно никаких преимуществ, кроме недостатков. Вообще доминировала, по возможности пинала меня и совала носом в дерьмо — не в прямом, а в переносном смысле, но все равно обидно.

Ростом она еще пониже меня, но гораздо более спортивная.

Она и бегала, и куда-то прыгала, и гимнастикой занималась и однажды поступила даже на факультет физического воспитания Симферопольского пединститута. Или не поступила. А я был как тот Минька в рассказе Зощенко: неумелым, изумительно неспортивным мальчиком. Еще и худеньким. Был трусоват и редко дрался.

Светлана, по-моему, стеснялась моего косоглазия, как показателя генетического вырождения семьи, о чем несколько раз сообщала мне и старалась как бы спрятать меня, урода, от своих подруг.

Кое-что в этих отношениях с ней я увидел позже в отношениях моих сыновей. Та же разница — три года. В общем, какая-то теплота, взаимное доверие, но в детстве старший, Артем, не упускал возможности просто проходя мимо Егора пнуть его, толкнуть или хотя бы дать щелбана.

Сейчас выросли, живут рядом и как-то подпирают друг друга.

В нашей фанерной квартире завелись мыши. И дамы нашей квартиры стали, как умели, с мышами бороться. Мама разыскала ходы, норы и забила их мелкобитым стеклом и заткнула тряпочками, густо смоченными в керосине. Не знаю, как мыши, но я бы поискал другую дорогу. А Светлана засиживалась за очередной книгой до трех-четырех часов ночи. И как-то увидела мышь. Девушка храбрая, скрутила из газет жгут, факел, намочила керосином, подожгла и за мышкой. Та в норку. Света этот факел в ту же норку, а там уже тряпочка с керосином, что мама еще раньше засунула.

Полыхнуло, как на шпалопропиточном заводе. Раз-два и на полгода мы остались без крыши. Хоть в астрономы записывайся.

Так что если кто подумал, что недостаточно нам нашего папы, то пожар добавил почти до нуля.

Как-то она придумала играть во дворе в «Клуб знаменитых капитанов». Она часто придумывала игры для всех дворовых. Распределили роли. Мне эта радиопередача никогда не нравилась. Из-за прущего из всех щелей патриотизма. Начальником этого клуба самых знаменитых в мире литературных героев — морских капитанов был, конечно же, безымянный капитан корвета «Коршун», его так длинно все время и называют, которого на самом-то деле в мире мало кто знал. А вторым человеком в этой радиопередаче служил капитан Григорьев. Капитан только по званию, а на деле герой летчик из «Двух капитанов» Каверина. Кажется, Света Григорьевым и была.

А мне досталась роль Гулливера. В насмешку.