Когда я женился, Неля улучила минуту и спросила меня:

— Ты уже взрослый. Скажи мне, бывают ли на свете мужчины, которые в день могут более, чем один раз?

Я мысленно поставил крестик, в смысле нолик, своему зятю и запел:

— Да ты что, да я…

И пошли в ход цифры, включая двухзначные. А умноженные на дни недели, так и трехзначные.

После этого мы с Нелей еще несколько раз говорили на эти темы. Я показывал ей порнографию. Сами картинки не изумляли ее, я думаю, мысленно она это себе многократно представляла. Что действительно поражало ее, это полная атрофия стыдливости, что девки согласились это показывать, фотографироваться с этим позором во рту.

Узнаю себя самого.

Галя была в восьмом классе, пришла из школы и прямо с порога:

— Мама, я ненавижу евреев.

Неля, как ее папа и мама, решила уберечь дитятко от серьезных и драматичных вопросов, никогда не говорила дочкам о том, что за люди евреи и какое лично мы имеем к ним отношение.

— Галя! Ты вот говоришь, что ненавидишь евреев, а ты хоть знаешь одного из них? Знаешь ли ты, что я, твоя мама, — еврейка, что твоя любимая бабушка — еврейка, что твой любимый дядя (тогда я был еще любимым дядей) — еврей?

Крушение мироздания.

Наша мама никогда не работала. Сначала очень скромно, очень экономно жила на деньги, оставшиеся после отца, а их осталось очень много. Я как-то сказал Неле:

— Я видел сберкнижку матери, там семнадцать тысяч…

В смысле о-го-го! Неля посмотрела на меня со снисхождением:

— Ты что… Семнадцать? Гораздо больше.

Задним числом я понимаю, что отец с матерью очень экономили. Вроде бы, ни в чем себе не отказывали, ели хорошо, но ничего специального, дорогого себе не покупали. У мамы не было или почти не было золота, вообще никаких побрякушек.

У меня никогда в жизни не было велосипеда, я так и не научился кататься, и поэтому у моих детей всегда велосипедов было по два на душу. И радиоприемника у меня не было. И фотоаппарата. Поэтому, став доцентом, я накупил их несколько.

Может быть, они предвидели такой конец, предполагали, готовились…

Маме предлагали работу. Особенно мне понравилось, когда ей предложили место капельдинера в нашем театре. Близко, два квартала, в центре города. Работа легкая, правда и зарплата мизерная. И главное — при культуре. Театр. Мне кажется и до сих пор, что, пойди мама на эту работу, она бы и утешилась быстрее и прожила бы, может быть, дольше.

Так вот, когда деньги, оставшиеся после отца, кончились, именно Неля кормила ее до конца своей жизни. А когда Неля умерла, мама стала получать пенсию по утрате кормильца.

Как-то мы с Нелей беседовали, и я критикнул маму.

— Знаешь, Валера, мне тоже не все в нашей маме нравится, но критиковать ее я не могу позволить даже тебе.

(Вспоминаю такой эпизод: приходит какая-то тетка и начинает сильно ругать мою маму. Я сижу в другой комнате, чем-то занимаюсь, но тут… Маму ругают. Видимо, за дело. Мама практически не оправдывается, не защищается, а та и снова, и опять. Понять не могу, не все слышно и как-то бессвязно — язык длинный, сказала кому-то чего не следовало. Это общееврейская черта. И один круг, и другой, и следующий. Вроде, все, помолчат и заново.

Те же аргументы, те же факты, ничего нового, только позорит и позорит.

Наконец я встал:

— Слушайте, тетка. Я вас не знаю и знать не хочу, не знаю, как вас зовут, и, надеюсь, не придется. Моя мама, видимо, допустила какую-то ошибку, с кем не бывает, вот и Господь Бог ошибался. Вы приходите в наш дом, в мамин дом и позорите ее при мне, ее сыне. А у моей мамы жизнь и без вашей брехни выдалась тяжелая, несладкая. Идите-ка вы отсюда, и побыстрее, и чтобы я больше не только в нашем доме, во дворе вас не видел.

Бабка стремительно ушла. На меня и так пальцем показывали — мол, уголовник, в тюрьме сидел.

Мама все же ее проводила. Вернулась.

— Ты стал взрослым. Защитник.

Когда отца арестовали, маме было еще только сорок два года. Мужа арестовали и расстреляли. Квартира сгорела. Сына арестовали. Она все еще неплохо выглядела. К маме сватался длинный носатый еврей, кажется Аркаша.

Я ей говорю:

— Женись, хватит тебе бедовать.

А она:

— Ты что, сынок! После отца такой длинный и такой бестолковый.

Не все моя мама делала правильно, но и жизнь ей перепала — не позавидуешь.)

Эпизодов, реальных встреч, разговоров было мало, нечего вспомнить. Но осталось общее отношение, чувство. Неля была деловая, добрая, понятливая, чуткая сестра.

Она умела слушать — это редко и соглашаться, а это еще реже. Ее шутки и остроты не были заряжены язвительностью, скорее, обобщением ситуации. Неля не была кичливой, наоборот — самокритичной. Говорила она не торопясь, доходчиво, с частыми повторами.

— Неля, не надо так часто повторять, я понимаю с первого раза.

— Привычка. Мне приходится работать с людьми, которым необходимо повторять два раза, чтобы они сделали правильно, а лучше три раза. Чтобы поняли.

Мне кажется, что нас, всю нашу семью как-то характеризует то, что ни один из нас не был на свадьбе другого. И мама наша не была ни на одной из трех свадеб своих детей. Отнюдь не горжусь этим.

Но случись кому-то жениться многократно, все бы повторилось: создание новой семьи — вне этой семьи.

Как-то я у Нели спрашиваю:

— Ты «Не горюй» видела?

Странное дело, но мы с ней чаще всего именно об искусстве говорили. Литература, театр и больше всего — кино.

— Видела. Мне фильм не понравился.

Мама говорила в таких случаях:

— Я не очарована.

— Но ведь смешно, Нель. Лучшая комедия.

— Совсем не смешно. Я не то чтобы не смеялась, кажется, ни разу и не улыбнулась.

— Как же так? Что ж такое? — спросил я обескураженно. И стал ей рассказывать один эпизод за другим. «Гоги, сними штанишки». — «Замэчательно. Виссарионом клянусь!» — «Что, рядом никого другого не нашлось?» — «А чтоб я себе голову откусил…»

Неля смеялась, закатывалась. Хохотала, стала просить меня остановиться, а то она сейчас лопнет от смеха.

— Ты же говоришь, что не смешно. Почему же ты смеешься теперь, когда я тебе неумело все это воспроизвожу?

Но, может быть, это имеет