Нельзя не согласиться, что Герцен в вопросах применения науки – утилитарист. «В сочинениях же Герцена 40-х годов философия… занимает место ближайшей отправной теоретической посылки для практического действия и социалистического идеала»[107]. Уточним, не философии, а науки!

Задача науки – выработка общественного идеала. «Будущее – возможность, а не действительность: его, собственно, нет. Идеал для всякой эпохи – она сама, очищенная от случайности, преображенное созерцание настоящего. Разумеется, чем всеобъемлемее и полнее настоящее, тем всемирнее и истиннее его идеал. Такова наша эпоха…. Для того, чтоб своими руками растворить двери, наука должна совершить во всей полноте свое призвание; пока хоть одна твердая точка остается не покоренною самопознанием – внешнее будет противодействовать»[108].

Итак, Герцен не принимает классическую науку за неопределенность предмета познания, за абстрактность и отрыв от действительности. По его мнению, наука должна стать средством созидания действенного мировоззрения, а предметом ее – служение интересам личности. Герцена волнует прежде всего прагматичная, утилитарная задача изменения жизни, а не оторванное от нее академическое знание. Чистая наука неприемлема для Герцена. В этом смысле можно с уверенностью сказать, что он стоял у истоков научного утилитаризма. В равной мере это справедливо и в отношении сциентизма – он рационалист, верит в возможность науки указать пути общественного развития, изменить мир согласно идеалам.

Нельзя сколько-нибудь серьезно говорить и о философской культуре Герцена. Очень верно подметил о. Сергий Булгаков: «О философских воззрениях Герцена нельзя говорить, конечно, в смысле стройной философской системы. Соответственно всему его психическому складу, воззрения на мир и жизнь имели для него ценность не как логические построения, со стороны логической техники и стройности, а по преимуществу со стороны своего жизненного, практического значения. В его сочинениях нельзя встретить даже упоминания о чисто теоретических философских проблемах, например, гносеологии; его интересы сосредоточиваются в области нравственной, практической философии»[109]. Поражает язык герценовских сочинений по вопросам науки: «Его рассуждения, ясности которых нередко прямо мешает изысканная образность его стиля, иногда переходящая даже в риторику, порой поражают своими явными противоречиями и произвольностью»[110].

Подобное наблюдение можно найти и у Н. Бердяева. «Герцен был более художник, чем философ, и от него нельзя требовать обоснования и развития философии истории. Он был очень начитанный человек, читал Гегеля, даже Я. Беме, знал философа польского мессианизма Чешковского, но настоящей философской культуры он не имел»[111].

Мировоззрение Герцена можно по праву назвать позитивистским. «…Его воззрения можно характеризовать скорее как философию позитивизма – не в том смысле, чтобы Герцен был почитателем (или даже читателем) О. Конта (симпатии его принадлежали скорее вульгарному естественнонаучному материализму Фогта), но в смысле отрицания всякой метафизики и признания прав лишь одного эмпиризма. Позитивизм – это бессознательная философия всех чуждых философии людей, философия здравого смысла, который вполне справедливо так недолюбливал Гегель. Основные положения позитивизма – отрицание прав метафизики и религиозной веры – вполне разделял Герцен…»[112]

Рассматривая публицистику Герцена, можно определенно заявить, что его волновал вопрос выработки мировоззрения, способ оценивания окружающей жизни. На этом пути он подверг критическому осмыслению взгляды на науку. Как человек Просвещения, он видел в науке эффективное средство познания мира. Однако герценовский рационализм все более и более двигался в сторону позитивизма. Несмотря на его гегельянство, он был убежден в необходимости освобождения науки от метафизических химер. Для Герцена важна была не узкоспециализированная функция «чистого знания», а выход науки на пространство решения насущных социальных задач. Предмет науки для Герцена – это эмансипация личности, т. е. решение той задачи, которая будет актуальна для народников в 1870-е годы. Не будет преувеличением считать Герцена предтечей научного утилитаризма.

«Я назначен собственно для трибуны»

1830–1840-е годы – время самоопределения Герцена, когда он вытачивает, ваяет из себя общественного деятеля. С этой психологической точки зрения он чрезвычайно интересен.

Едва ли будет правомерным рассматривать его взгляды как некую автономную интеллектуальную систему, мало связанную с его субъективностью, безмерной рефлективностью. Герцен не просто пишет статьи и очерки, он ведет постоянный диалог с самим собой, постоянно внутренне разговаривает.

Эту черту его характера, какую-то неудержимую рефлективность, очень тонко подметил Достоевский. «Рефлексия, способность сделать из самого глубокого своего чувства объект, поставить его перед собою, поклониться ему и сейчас же, пожалуй, и насмеяться над ним, была в нем развита в высшей степени»[113].

Вся публицистика Герцена, все его сочинения личностно окрашены, в них он выговаривается, выливает свои ощущения на читателя. Поразительно, но даже интимные вопросы, нелицеприятные сюжеты его жизни становятся предметом моральных размышлений, сомнений, признаний. Герцен – весь на сцене бытия и даже истории…

Самое фундаментальное чувство, которое закладывается в сознании человека с момента рождения, как крепкий фундамент дома, – чувство Родины, дарованное нам в восприятиях, образах, неосознанных движениях души, как будто рефлекторно глаз наш ловит солнечный луч на старом подоконнике. Рождаются эти чувства тихо, естественно, не навязчиво и неброско, как родные пейзажи. В этой связи показательна статья (часто именуемая почему-то фельетоном!) «Москва и Петербург», написанная в ссылке, в Новгороде в 1842 году. Статья богата тонкими наблюдениями, а реальность сплетена воедино с историческими метафорами. При первом впечатлении может показаться, что разговор идет о двух столицах, но он ведется о восприятии исторического пространства и времени.

Москва и Петербург – это метафоры времени, прошлого и настоящего. Оценки бытия негативны. Начинается статья с любопытной фразы: «Я потому именно стал говорить о прошедшем, что мне кажется, мы и в нем не жили, а только кой-как существовали»[114].

Поражают характеристики, подчеркивающие сюрреализм окружающего, хотя и ухватывающие некоторые особенности исторического бытия москвичей и петербуржцев. Петербург – это «город настоящего», «город без истории в ту и другую сторону», Москва, «напротив, имеет притязания на прошедший быт, на мнимую связь с ним: она хранит воспоминания какой-то прошедшей славы, всегда глядит назад, увлеченная петербургским движением, идет задом наперед и не видит европейских начал оттого, что касается их затылком»[115].

«Москва ничего не значила для человечества, а для России имела значение омута, втянувшего в себя все лучшие силы ее и ничего не умевшего сделать из них. Москву забыли после Петра и окружили тем уважением, теми знаками благосклонности, которыми окружают старуху-бабушку, отнимая у нее всякое участие