Как видно из критических замечаний Герцена, он стоял на позициях научного рационализма, абсолютизировал научный разум в его воздействии на общество.

Весьма плодотворные идеи сначала Одоевского, а затем и ранних славянофилов не были поняты и приняты мыслителем. Односторонний герценовский рационализм, на наш взгляд, питался его отвращением к любым метафизическим системам, а потому идея интеграции науки его не прельщала. Кроме того, видимо, необходимо учесть и еще одно важное обстоятельство. В первой трети XIX века уже отчетливо, а позднее воочию и убедительно, проявился процесс специализации науки, что создавало иллюзию ее могущества и способности объяснить все сферы бытия без метафизики. Этот процесс дифференциации знания неизбежно вел к позитивизму, который генерировал веру в социальную миссию науки, рождал ее претензии на эмансипацию человечества. Этим присущим науке качеством вызвано стремление Герцена использовать науку в качестве инструмента преобразования действительности. Своими рассуждениями о науке Герцен шел к доктрине научного утилитаризма, которая в дальнейшем разовьется у последователей Герцена – Чернышевского и Михайловского. Последним из них было громогласно заявлено: «У нас есть ученые, но нет граждан!» Так герценовская концепция науки прокладывала дорогу к социальному экспериментированию.

В определенной степени такое отношение к науке можно объяснить и личным опытом научного творчества Герцена. В этой связи нельзя не отметить исследование, специально посвященное отношению мыслителя к профессиональной науке[98].

Ю.Л. Менцин задается вопросом об эволюции Герцена от почитания науки как «мощного фактора социального развития и обновления» к идее революции. «Что же в таком случае заставило Герцена предпочесть науке революцию?» – задается вопросом исследователь. По его убеждению, причина коренилась в несостоятельности Герцена как ученого, о чем свидетельствуют детали сдачи им кандидатского экзамена. В июне 1833 года он, завершив обучение на физико-математическом отделении Московского университета, стал готовиться к выпускным экзаменам. Кандидатская работа называлась «Аналитическое изложение солнечной системы Коперника». Судя по письмам друзьям, он верил в успех и был настроен оптимистически, благодарил за руководство профессора Д.М. Перевощикова. Однако первая неудача постигла Герцена на экзаменах 24–27 июня 1833 года, о которой он написал своему другу Н.П. Огареву, что «срезался у Перевощикова»[99]. Сорвалась и мечта получить золотую медаль – его диссертация была удостоена лишь серебряной медали. Перевощикову не понравились преобладание философии и отсутствие формул в исследовании Герцена. «Не исключено, что Перевощиков сохранял вакансию для Герцена (других кандидатур у него тогда просто не было). Но Герцен, вместо того чтобы проявить хоть какую-то инициативу, высмеивал в письмах своих учителей и университет и сообщал друзьям, что целыми днями ест, спит, купается и собирается всерьез заняться социальной философией и политическими науками»[100].

Возможно, личная неудача при несомненном присутствии научного таланта и способностей (он претендовал на золотую медаль) стала мотивом критического восприятия профессиональных ученых. Ю. Менцин тем не менее отмечает уважение и признание Герценом профессиональной науки в лице блистательного немецкого ученого Карла Фогта[101]. Но в начале 1840-х годов позиция Герцена была крайне отрицательна к специализму науки.

«Не все ученые принадлежат к цеховым ученым; многие истинно ученые делаются, подавляя в себе школьность, образованными людьми, выходят из цеха в человечество… Все внимание специалиста обращено на частности; он с каждым шагом более и более запутывается; частности делаются дробнее, ничтожнее, деление не имеет границ; темный хаос случайностей стережет его возле и увлекает в болотистую тину той закраины бытия, которую свет не объемлет: это его бесконечное море в противоположность дилетантскому. Всеобщее, мысль, идея – начало, из которого текут все частности, единственная нить Ариадны, – теряется у специалистов, упущена из вида за подробностями…»[102]

По большому счету претензия Герцена к науке состояла в определении предмета, каковым была личность, лицо, доселе загубленное логическими формами рациональной науки. «Личность погибла в науке; но не имеет ли личность, сверх призвания в сферу всеобщего, иного призвания, и если то призвание лично, то оно не может поглотиться наукой, именно потому, что она улетучивает личное, обобщая его. Процесс погубления личности в науке есть процесс становления – в сознательную, свободно разумную личность из непосредственно естественной; она приостановлена для того, чтоб вновь родиться». Наука должна служить человеку, личности. «Личности надобно отречься от себя для того, чтоб сделаться сосудом истины, забыть себя, чтоб не стеснять ее собою, принять истину со всеми последствиями и в числе их раскрыть непреложное право свое на возвращение самобытности»[103].

По убеждению Герцена, не просто необходимо сфокусировать предмет науки на личности, но и превратить науку в общественную силу. Наука должна служить не отвлеченным целям, но практическому действию личности, ее преобразовательному творчеству. «…Отвлеченная мысль есть беспрерывное произношение смертного приговора всему временному, казнь неправого, ветхого во имя вечного и непреходящего; оттого наука ежеминутно отрицает воображаемую незыблемость существующего. Деяние сознательной любви творчески создательно»[104].

Научный разум науки должен воплотиться в человеческой деятельности. «Оттого, что наука выше жизни, ее область отвлеченна, ее полнота не полна. Живая целость состоит не из всеобщего, снявшего частное, но из всеобщего и частного, взаимно друг в друга стремящихся и друг от друга отторгающихся; ее нет ни в каком моменте, ибо все моменты – ее; как бы ни казались самобытны и исчерпывающи иные определения, они тают от огня жизни и вливаются, теряя односторонность свою, в широкий, всепоглощающий поток… Разум сущий прояснил для себя в науке, свел свои счеты с прошедшим и настоящим, – но осуществиться будущему надобно не в одной всеобщей сфере. В ней будущности, собственно, нет, потому что она предузнана как неминуемое логическое последствие, но такое осуществление бедно своей отвлеченностью; мысль должна принять плоть, сойти на торжище жизни, раскрыться со всею роскошью и красотой временного бытия, без которого нет животрепещущего, страстного, увлекательного деяния»[105].

Наука – это преобразовательная сила человечества, поскольку человек имеет возможность выходить за пределы только интеллектуальной жизни и чистых абстракций. «Наука разрушает в области положительно сущего и созидает в области логики – таково ее призвание. Но человек призван не в одну логику – а еще в мир социально-исторический, нравственно свободный и положительно-деятельный; у него не одна способность отрешающегося пониманья, но и воля, которую можно назвать разумом положительным, разумом творящим; человек не может отказаться от участия в человеческом деянии, совершающемся около него; он должен действовать в своем месте, в своем времени – в этом его всемирное призвание… Личность, выходящая