Когда она вышла на сцену и ощутила жар льющегося сверху белого света, восхищенное молчание ожидающей публики стало осязаемым. Эти люди ждали… ее. Ждали, когда она заявит о себе или выставит себя дурочкой. О чем она только думала, когда пошла на это? Хотя княгиня Монако регулярно появлялась перед куда более многолюдными толпами, она никак не ожидала, что в присутствии зрителей ощутит себя такой неопытной и беззащитной, как в дни учебы в Академии. Она сглотнула и почувствовала, как слюна потекла по пересохшему горлу. Сейчас или никогда. Грейс с улыбкой посмотрела в зал, который, как всегда, если она не надевала очки, окутывал благословенный туман. А потом начала говорить. Используя тот же акцент, что и на репетициях, она декламировала стихотворение вместе с Ричардом Паско и Ричардом Кайли и, в точности как в ее былые театральные деньки, скоро перестала чувствовать направленные на нее многочисленные напряженные взгляды, погрузившись в свою работу, растворившись в ней и во взаимодействии с партнерами по сцене.

Когда они закончили декламировать, на миг настала та тишина, которая словно говорит: «Неужели? Все действительно закончилось?»

А потом зал взорвался аплодисментами и свистом. Зрители встали и устроили овацию в благодарность за хорошо выполненную работу. Грейс снова широко и радостно улыбалась, ее волнение ушло, а тело стало таким легким, что, казалось, улетело бы с края сцены, если бы Ричарды не держали ее за руки, когда они все втроем вышли на поклон. Публика продолжала аплодировать. Продолжала свистеть. Постепенно Грейс снова начинала чувствовать тело. Щеки горели от широкой улыбки. По венам бежали галлоны горячей, ликующей крови. Она не могла в это поверить. Она была дома.

Если ей и придется заплатить за эту чистую радость высокую цену, оно того стоит.

Глава 37

Если цена и была, она заключалась в молчании Ренье. Он не только не приехал в Эдинбург, но и ничего не спросил о чтениях, никак не прокомментировал восторженные отзывы. Он также не сказал ни словечка ни о следующих чтениях, ни о тех, что были за ними, — приглашения посыпались как из рога изобилия. Его молчание отличалось от того, которым отец наказывал Грейс в детстве и юности. Оно было не злонамеренным, а скорее безразличным, словно Ренье решил, что поэтические чтения не заслуживают ссоры. Грейс полагала, что кто-то из ближайшего круга сказал ему в точности то, о чем думала и она сама: это же поэзия. Великие произведения. В них нет никакого разгула, никакого сексуального подтекста. Выступления почти не требовали репетиций и были одноразовыми; в театры, расположенные далеко от Монако, Грейс не ездила и каждый раз могла обернуться всего за несколько дней. Но обычно отсутствовала дольше.

— Кажется, теперь я поняла, что ты находишь в Лондоне, — сказала она как-то Каролине в телефонном разговоре. — Универмаги «Харви Николс» и «Селфридже» великолепны, и я не понимаю, как жила раньше без чая от «Фортнум и Мейсон».

— Ты правда хочешь сказать, что твой разлюбезный «Фошон» хуже?

— Ну-у, — легкомысленно протянула Грейс, — давай сойдемся на том, что они одного уровня. Раньше я бы никогда с таким не согласилась, но теперь вижу свою ошибку.

Каролина рассмеялась:

— Рада, что у тебя такой веселый голос, мама. Неужели ты так счастлива благодаря Вордсворту и Шелли?

— Да, все дело в них и в артистах, которые, как выяснилось, любят их ничуть не меньше, чем я.

— Как ты считаешь, из этого выйдет что-нибудь еще?

— Я о таком даже не задумывалась, — ответила Грейс, удивляясь тому, что так оно и есть. — Просто радуюсь тому, что имею.

В прежние времена равнодушие Ренье к ее новому увлечению ранило бы Грейс или заставило бы ощущать себя покинутой. Но поэзия сама по себе служила ей наградой и утешением. Спокойная и довольная, она долгие часы проводила в обществе поэтов. Сборники стихов всегда были припрятаны у нее в сумочках и разложены повсюду в жилой части дворца. Эти томики стали для нее самой желанной компанией, в которой она всегда чувствовала себя не так одиноко. Она всегда подчеркивала фразы и строфы, которые глубоко трогали ее, как, например, строки Роберта Дункана из «Прибежища детства»: «…найти заветные, мои места и чувства, / где возвращаются из прошлого / все звуки, запахи и голоса.

А когда Ренье и Грейс оставались вдвоем, у них в любом случае не было нужды обсуждать поэзию. Им и без того находилось о чем поговорить, в первую очередь — о проблеме Каролины и Филиппа Жюно. Этот роман со временем лишь набирал обороты, и Грейс с Ренье могли бесконечно обсуждать, что же с этим делать.

— Похоже, никто не знает, чем он занимается, — пробурчал Ренье как-то вечером в начале осени, когда они находились в Рок-Ажель.

Грейс испачкалась, проведя целый день в саду, где подрезала растения, пропалывала клумбы от сорняков и отбирала лучшие осенние цветы для своих аппликаций. Она привыкла совмещать две свои страсти и, раскладывая цветы, чтобы засушить их, читала наизусть стихи. Например, Элизабет Барретт Браунинг «Я приносил вам цветы, такое множество цветов» и, конечно, Шекспира: «И так недолговечно лето наше!»

— Так как же мы поступим? — спросил Ренье, наливая ей бандольского вина.

— Хотела бы я знать! — вздохнула Грейс, плюхаясь в кресло рядом с мужем и стягивая садовые перчатки.

Этот маленький столик стоял в их любимом месте на заросшем склоне холма рядом с домом.

— Я пыталась отвлечься от всего этого, как ты всегда советуешь. Старалась не вмешиваться.

— Пора уже и вмешаться, — угрюмо бросил Ренье.

— Почему ты так считаешь? — спросила Грейс, осушая стакан воды, прежде чем взять вино. Вокруг ветер колыхал высокие травы и полевые цветы, жужжали пчелы, направлявшиеся к своим ульям.

— Я никогда не видел ее настолько влюбленной в кого-нибудь, — ответил он.

— Но ей всего девятнадцать. Ладно, теперь уже почти двадцать, — проговорила Грейс, удивленная такой переменой в их родительских ролях.

Вино было вкусным, день — теплым и плодотворным. Ее легкие были полны свежего воздуха.

— Я распознаю мужлана сразу, когда его вижу! — рявкнул Ренье. — Этому Жюно что-то от нее надо.

— Но что? Похоже, у него полно денег.

— Вот именно, «похоже».

— А-а-а… — протянула Грейс, которой стала понятна озабоченность мужа, и сделала еще глоток вина. Боже, до чего же вкусное! И крепкое. Надо бы не увлекаться. И поскорее что-нибудь съесть. Она не могла припомнить, когда ела в последний раз. — И никто из твоих