— Ну, я решила накормить тебя твоим любимым завтраком перед тем, как уеду на насколько дней, — ответила Грейс.

— Напомни, куда ты собралась? — спросил муж, как будто она уже упоминала поездку, но это выскочило у него из головы.

— На Эдинбургский фестиваль, — как ни в чем не бывало сообщила Грейс.

Словно всего лишь решила прогуляться до рынка.

— Хочешь приобщиться к культуре? Или с друзьями встретиться?

— Да, я встречаюсь с друзьями, — кивком подтвердила она. — С Гвен и Кэри. А еще буду сама там выступать. Тут кровь застучала у нее в ушах.

Ренье перестал жевать и воззрился на нее. Потом сглотнул и произнес:

— Э-э?..

Буду читать стихи, — с чувством заявила Грейс, а в голове крутилось: «Это просто шалость. Каприз. Беспокоиться совершенно не о чем».

— Читать стихи? — непонимающе заморгал муж. Она не могла винить его за это, ей и самой такое положение вещей казалось невероятным. — Как Каролина с Альби в школе читают? — уточнил он.

— Нет, не совсем, — сказала Грейс. — Я буду выступать с Ричардом Кайли и Ричардом Паско из Королевской шекспировской труппы. Это настоящие сливки общества, — с британским произношением пояснила она и добавила: — Просто не могу дождаться, когда это произойдет.

— Выступать, — повторил за ней Ренье, будто пытаясь найти в этом слове какое-то скрытое значение.

Грейс посмотрела на свои часики:

— Боже, времени-то уже сколько! Надо спешить, иначе можно опоздать на самолет.

Собирать завтрак, чтобы взять его с собой, было некогда. Имелись проблемы и посерьезнее. Соскользнув с кухонного стула, она наклонилась и чмокнула ошарашенного мужа в щеку.

— Я оставила твой билет на бюро на случай, если ты захочешь ко мне присоединиться. У меня номер люкс, мы прекрасно там разместимся вдвоем. Устроим себе отличный отпуск. — Грейс постаралась, чтобы последние слова прозвучали многообещающе, хотя в ее планах не было ничего эротического. Однако она особо не рисковала, ведь ясно же, что муж ни за что не приедет. А если он все-таки удивит ее и нагрянет, что ж… возможно, такой сюрприз и разбудит в ней страсть.

* * *

С тех пор как она видела Эдинбургский замок, великолепную средневековую крепость на вершине скалистого холма, прошли годы. В смысле местонахождения замок напоминал дворец в Монако — он тоже был словно короной своего королевства. «Правда, Монако — княжество, а не королевство, но зачем придираться к таким мелочам?» — думала Грейс, стоя в богато обставленном, украшенном гобеленами номере отеля и любуясь в панорамное окно на замок. За спиной у нее исходил паром чайник с горячим чаем.

Хотя Монако было куда разноцветнее, она чувствовала себя как дома среди серого камня и зелени шотландской столицы. Стояла середина августа, и дома царила испепеляющая жара, но Эдинбург встретил Грейс яркими голубыми небесами и прохладой, напоминающей о конце сентября в Пенсильвании, когда в одежде с коротким рукавом порой становилось зябко. Вот и сейчас на улицу при желании можно было выйти в кофте или пиджаке.

После недолгого уединения в тихом гостиничном номере расписание Грейс стало очень плотным, как всегда случается на фестивалях. Однако она впервые за долгое время ничего против этого не имела. Грейс вымылась и оделась самостоятельно, хоть и наняла заблаговременно женщину из числа местных жителей — настоящую волшебницу, как уверяла Гвен, — чтобы та накрасила и причесала ее перед выступлением. Потом проплыла через комнаты номера, спустилась на старинном лифте в сильно пахнущий парфюмерией вестибюль, помахала знакомым, обменялась парой слов с консьержем и взяла такси. Поскольку город на этой неделе был битком набит знаменитостями — актерами, рок-звездами и светскими львами, — никто не обращал на нее особого внимания, словно она, двадцатитрехлетняя, вновь оказалась в Нью-Йорке.

Впервые стоя на камерной сцене зала Святой Сесилии во время репетиции с Ричардом Кайли и Ричардом Паско, которые приняли ее тепло, как свою, Грейс чуть не разрыдалась. Но сдержала слезы и, пожимая руки обоим Ричардам, проговорила:

— Боже мой, я так давно не была по эту сторону сцены!

— Слишком долго, — подхватил Ричард Паско. — «Окно во двор» — один из самых моих любимых фильмов всех времен.

— Вы слишком добры, — сказала Грейс, краснея от смущения. — Хич так снимал свои фильмы, что это было больше похоже на театр. Строгость, веселье и товарищество.

Хоть на нее и нахлынули воспоминания о съемках «Окна во двор», в голове почему-то звучали слова из «Деревенской девушки»: «Нет ничего загадочнее и тише темного театра… в беззвездную ночь».

Репетиции с двумя Ричардами не воспроизводили в точности более ранние пьесы и фильмы, где те играли, это были совершенно отдельные постановки, для которых Грейс потребовалось пробудить все навыки драмы, актерского мастерства и взаимодействия с коллегами-актерами, что так долго в ней дремали.

С первого чтения она ушла, задыхаясь от возбуждения и страстно желая двигаться дальше, — ей хотелось продолжения, тем более что действо было слишком коротким по сравнению с пьесой или фильмом.

Из всего, что она прочла со сцены в эти захватывающие дни, больше всего ей нравилось стихотворение Элинор Уайли «Дикие персики». Такое американское в своем прославлении Чесапикского залива, и «рогов изобилия», и «пуританского костного мозга» на поэтических костях, что Грейс боялась задохнуться, читая его с по-британски ироничными Ричардами.

Чтобы помочь себе дистанцироваться от материала и защитить от его сокрушительного воздействия сердце вместе с голосом, она наделила свою героиню легким южным акцентом — и восхитилась тем, как легко возвращаются к ней старые умения. Конечно, на вечеринках по просьбам давних друзей она порой до сих пор пародировала кого-нибудь или читала небольшие монологи, но творить персонажа стихотворения Уайли… ничем подобным она не занималась вот уже больше двух десятилетий. Все равно что наткнуться где-то в углу кладовки на старый любимый свитер и обнаружить, что он по-прежнему мягкий и целый, потому что его чудесным образом не тронула моль.

Но акцент все же был делом рискованным. В тот вечер, когда им предстояло выступать, у нее так крутило живот, что она боялась, как бы ее не стошнило. В отличие от былых времен, она ничего не воображала и не питала никаких особых надежд. Отец не мог восстать из гроба и усесться в первом ряду зрительного зала. Фантазировать о Ренье, который ни с того ни с сего явится с охапкой роз на длинных стеблях, не хотелось. Нет, реальным был только страх опозориться перед сотнями зрителей. Начать спотыкаться на словах, перестараться с акцентом — или, хуже того, вроде бы отлично справиться,