Мы все забираемся на мотики и гоним к большому дому, туда, где рядом конюшни. Джон спрашивает, мол, ты верхом когда-нибудь катался? Я говорю, не, братан, ни разу. Я ведь городской, в Ливерпуле вырос, у нас там лошадей не особо. Тогда Джон мне говорит, мол, едь за нами, только тихо, чтобы старого конюха не разбудить.

Ну вот, скоро девочки выходят из конюшен, ведут лошадей, и у Джона тоже лошадь. А потом смотрю – он берёт маленькую темноволосую и сажает её в седло той лошади, которая самая большая. Глаза у девочки загорелись – а я бы, честно сказать, на такую лошадь не сел, уж такая норовистая с виду, прямо свирепая. Но девочка – та аж засветилась, и я понял, что это и было то обещание, которое Джон хотел исполнить.

В общем, едут они все вместе на лошадях вдоль поля, я следом. И тут большая лошадь как шарахнется – что-то напугало, видимо, – и как вперёд понесёт, прямо во весь дух, точно ей над ухом пушка выстрелила. Девочку в седле замотало (я уж думал, честно говоря, ей несдобровать), а потом смотрю – она стоит в стременах, ну точно как жокей на Гранд Нэшнл. Вот она так и летела через поля, остальные пытаются её догнать, зря, конечно, и я тащусь следом, гадаю, откуда вызвать «Скорую».

В конце концов лошадь устала, пошла шагом. Девочка в седле обернулась через плечо – волосы растрёпаны, щёки горят, а она – смеётся. То есть не напугана ну нисколечко. И говорит: «Джонатан, это было просто чудесно! Спасибо!»

Нам уже пора было торопиться обратно. Лошадей, равно как и объяснения с родителями, мы оставили на девчонок.

Я думал, девочка на лошади Джона тоже из местной знати, но когда мы вернулись на базу, Джон сказал, нет. Сказал, она якобы из Лондона, из Ист-Энда, совсем плохонький район, эвакуировали ещё в начале войны. Якобы когда она приехала, не могла ходить. «А сегодня видел её лицо? – спросил меня Джонатан. – Видел, сколько в нём было храбрости?»

Я говорю, видел.

Позже в тот день он ещё сказал, что это и есть то, за что мы сражаемся. За такую вот храбрость. И поэтому победить нас невозможно, пока за нами дух Англии.

И я понял, что он имел в виду. Всё-таки как-то легче, когда знаешь, что где-то там по-прежнему есть зелёные поля и в полях смеются храбрые дети, даже если кругом – война. Джон сказал, что назовёт свой самолёт «Непобедимая Ада». Хотел написать это на хвосте самолёта.

Он не успел, но обязательно написал бы, мне просто хотелось, чтобы вы знали. Если у вас будет такая возможность, расскажите это девочке Аде, думаю, Джону бы хотелось, чтобы она тоже знала».

Лорд Тортон сложил письмо, засунул обратно в конверт и спрятал в карман жилета. А потом кивнул мне головой:

– Открывай подарок, милая.

В коробке лежал недоуздок, вычищенный и смазанный – мягкая, гибкая кожа. На латунной бляшке нащёчного ремня стояла гравировка: «Обан». Недоуздок Обана.

– Я не понимаю, – сказала я.

Леди Тортон смотрела свирепо, почти зло.

– Мы дарим его тебе, – сказала она. – Дарим тебе этого коня.

– Но вы не можете, – возразила я. – Это же конь Джонатана.

Мне кажется, вплоть до этого момента я до конца не понимала, что стоит за идеей смерти. В смысле, я, конечно, понимала, что значит «умер». Я понимала, что Джонатан, а с ним мой отец, мама, так же, как вся семья Стивена Уайта, как Бекки и вообще все те, кто когда-либо умер, никогда не вернутся. Но я как-то не понимала сути. Сейчас это, наверно, не так просто объяснить – как, впрочем, ещё много чего.

Никто не произнёс ни слова. Все смотрели на меня. Я взяла недоуздок, потёрла бляшку с именем и припомнила то прекрасное, восхитительное летнее утро. И потом проговорила:

– Я его очень люблю.

– Это хорошо, – откликнулся лорд Тортон. – Мы только об этом и просим.

– А вы в самом деле, вы не шутите? – уточнила я. – Теперь он мой?

– Ну конечно, – ответил лорд Тортон.

– Я могу делать с ним всё, что захочу?

– Можешь, – с несколько злобной насмешкой ответила мне леди Тортон. – Я, кажется, вижу, куда дело клонится. Обан твой, и ты можешь позволять на нём кататься кому угодно.

– Спасибо, – сказала я. Затем встала и сунула недоуздок в руки Рут. – Если он мой, – заключила я, – тогда я дарю его Рут. Теперь Обан – её.

Глава 49

Рут вытаращила на меня глаза. Потом сказала:

– Я еврейка. Мне не положены рождественские подарки.

– Это не рождественский подарок, – ответила я. – Это дружеский – нет, сестринский подарок. Ты же слышала, друг Джонатана в письме написал: он подумал, что мы сёстры. У меня уже есть Коржик. Обан мне не нужен. А тебе нужен.

– Я же уезжаю через неделю, – проговорила Рут и сжала в руках недоуздок. – Я не могу взять с собой коня.

– Но ты же когда-нибудь вернёшься. До тех пор я за ним присмотрю.

Рут склонилась над недоуздком. Плечи у неё затряслись. Фрау Шмидт приобняла её одной рукой и сказала что-то очень мягко по-немецки. Рут ответила, не поднимая головы, тоже по-немецки.

– Ради всего святого, – закатила глаза леди Тортон.

– Да, – подала голос Сьюзан, – пожалуй, именно так.

По леди Тортон было прекрасно видно, что ей мой поступок не нравится, но сделать она ничего не могла. Что думал лорд Тортон, оставалось неясным, но мне было всё равно.

Мэгги сидела улыбалась. Джейми тоже. Сьюзан встала и сказала:

– Ада, пойдём, поможешь мне сделать чай.

Я проследовала за ней на кухню.

– Ты сердишься? – спросила я у неё, как только мы оказались наедине.

– Ну конечно, нет. С чего мне сердиться? Просто Обан – это же такой шикарный конь, явно повыше классом, чем Коржик. Это даже я понимаю.

– А Рут – ездок куда выше классом, чем я. И потом, у меня есть мой Коржик, и я его обожаю. Куда мне несколько лошадей?

Сьюзан рассмеялась.

– Не поверишь, – проговорила она, – но некоторым людям даже большего было бы недостаточно.

Я только плечами пожала.

– У нас тут война идёт.

– М-да, и ты в ней уверенно побеждаешь. Только вот что, давай сразу скажу. Вероятно, когда леди Тортон хорошенько обдумает