Толя бросился надеть пальто, которое хоть и было ему велико, потому что перешло от Саши, но грело хорошо. Сообразил, что не поставил на место ухват, бегом отнёс его к печи и только потом выскочил на улицу.

Вера ни о чём не спрашивала брата, когда тот пришёл. Серьёзный, даже будто повзрослевший.

Утром довольно шепнул Вере:

– На разведку. – И побежал.

Вера догадывалась, что Толя бегал и к школе, где с начала оккупации жили немцы, и в сторону леса, где в ряд стояли немецкие зенитки, и туда, ко рву, где навсегда уснула Мэйся. Возможно, даже заглядывал в окна полицая Секушенко. Возвращаясь, пыхтел с карандашом над тетрадью, которую прятал только ему известно где и никому не показывал. Лишь однажды Вера, делая вид, что ищет куриные кости, чтобы отнести Шельме, смогла краем глаза подсмотреть на листе в Толиной тетради жирные крестики по сторонам кривой линии. И то брат тут же захлопнул нарисованное.

Теперь знакомый уже стук в окно раздавался часто. До середины лета Вера слышала его по ночам, реже – под утро, несколько раз за неделю. Она переворачивалась с боку на бок, не размыкая глаз. Знала: сейчас скрипнет и тихонько хлопнет дверь – Толя пойдёт докладывать о том, что разведал. И снова засыпала.

Тошнотики

В начале осени дождались глотка свежего воздуха.

– Скоро Красная армия освободит Чериков, – радостно сказал дед Григорий, вырезая на набалдашнике, служившем ручкой его трости, кукиш. – Вот вам, фашисты проклятые, а не наша земля!

Вера бы с удовольствием ещё понаблюдала, как из-под наточенного лезвия ножа выходит деревянный большой палец с широким ногтем, но мама позвала проверить, высохла ли лебеда. Её дети набрали несколько дней назад. Подойдя к расстеленной на полке тряпице, девочка взяла с неё стебель и надломила. Тот хрустнул – сухой. На всякий случай Вера ещё растёрла в пальцах белёсую цветочную стрелку. Пыль, которую мама называла мукой, посыпалась и полетела на платье.

– Ну что?

– Всё высохло, – вздохнула Вера. Она знала, что не сможет есть тошнотики. От одного их запаха её выворачивало.

Мама перевернула вниз горлышком пустую литровую банку из-под настоящей, пшеничной муки. Несколько крупинок упало в ступку. Потом собрала туда стрелки лебеды, помешала тяжёлым толкачом и стала перетирать.

         Кума моя, кумушка, где живёшь? – запела она. —

         Чего меня в гостейки не зовёшь?

Вера заслушалась. Мама славилась своим голосом. Все знали, что нет во всей округе певицы лучше, чем Ильиха, то есть Ильина жена, как её называли по имени мужа. Ни одна свадьба без неё не обходилась. Звуки маминого мелодичного, звонкого голоса на празднествах веселили, перед сном успокаивали, а в неудачах утешали.

Когда, замешивая тесто из молока, воды и получившейся «муки», мама пропела:

         А вот моя хаточка у воды,

С высокого деревца – с лебеды, – Вере взгрустнулось: на соседней улице, у тёти Дуси, немцы утром дом сожгли. И что теперь? Из лебеды ей строить стены, что ли? Мука из лебеды, стены тоже, а печка из чего? Из камней? Как в древности, получается? А если война никогда не закончится? На земле после немцев вообще не останется ничего. Даже колышка.

– Чего ревёшь? – Мама смотрела мягко. – Сейчас поедите. Ой, а вид-то у тебя совсем худой. – Она прислонила руку к Вериному лбу и протянула: – О-о-о… Это ты вчера по холоду набегалась. Чай не лето уже.

У Веры туман поплыл перед глазами. Не лето. Первый осенний месяц. Если бы не война, она бы сейчас была первоклассницей. Завязывала на косах белые банты…

– А я говори-ил, – по-взрослому протянул Толя, – что нечего за мной повторять и везде шастать. Возомнила себя…

Он замолчал. Но Вера мысленно продолжила: «разведчицей». Но она же помочь хотела! Пошла к школе, легла в кусты на живот и стала считать, сколько оттуда немцев выходило. Да только когда заметила, что один и тот же туда-сюда ходит, поняла, что неправильно считала. Начала заново. Но вот беда: теперь почти никто уже не показывался. Продрогла.

– Запеку тебе сейчас луковицу, – сказала мама, – съешь – и на поправку дело пойдёт.

Но Вера не слушала. Она думала: их воспитательница – и та помогает партизанам. Толя как-то сказал, что они в лесу виделись, но тут же прикусил язык. А она, Вера, что, хуже?

Мама положила всем по тошнотику. Толя подошёл и вмиг умял свой, запив двумя кружками воды. Дед Григорий сдул стружки с почти готового кукиша на трости и сел к столу.

– Верочка, поешь, – уговаривала мама. – Тебе надо. Сил прибудет.

Но Вера так и не смогла положить в рот коричневую, с густым запахом жареного, лепёшку.

Мать с жалостью посмотрела и пообещала сварить кислых щей из травы. А Верин тошнотик быстро исчез у Толи во рту.

Туда же

Толя приготовил мешки: один – с одеждой, другой – с едой. Мама связала их друг с другом и перекинула через спину Зорьки.

Вере ещё нездоровилось.

– Яйца, даже сметану с собой берём, – говорила ей мама. – Не впервой в беженцы идём. А сметанка-то без сыворотки, густенькая. Ну, сможешь сама идти?

Вера опустила голову. Под ногами крутилась Бася. Теперь было не до неё. Пусть сама бежит, как собачка. Как Шельма. Это в прошлый раз Вера несла её на руках. А теперь кто бы её саму понёс… Дед Григорий стал слаб. Толя? Он и так тащит и ведро, и корзину, и тёплую одёжку, и постельное бельё.

– Эх, садись на корову. – Мама хлопнула Зорьку по холке и протянула руки к Вере.

Устроившись на костлявой коровьей холке, Вера подставила лицо ветру – стало так хорошо – как будто бы и здорова. Мама взяла Зорьку за повод и повела. Девочку качало, словно она плыла на лодке. Подложить бы подушку: на холке было жёстко, неудобно. Вера упёрлась в шею коровы ладонями и отодвинулась на её спину. Вдруг Зорька подпрыгнула, взбрыкнула – и Вера полетела вниз. Шмякнулась о землю. Спину схватило. «Всё. Больше не смогу пошевелиться», – подумала она. Но нет: поднялась.

Мама снова посадила её на Зорькину холку, дала в руки гривку – длинную шерсть на коровьей шее – и сказала:

– Держись.

Сама же опять взяла Зорьку за повод.

– Ничего-ничего, – чуть отставая, говорил дед. – Прогонят наши немцев – и вернёмся.

Когда уже