В ту минуту он ощущал как никогда глубину бобрых корней и свою связь с каждой их прожилкой, с каждой надрубленной и болящей веткой, и болел болью раненых и убитых соплеменников, и кипел яростью всего корневища – черной и благородной яростью великого Боброго Древа…

Тогда-то он и написал этой козе, этой дурындище, этой ослихе недолюбленной. Он не стал употреблять все слова, которые ей полагались, – найдутся и другие, которые их скажут (или сказали).

Он просто написал ей самое главное – то, о чем кричал внутренний Лео:

– Что ты наделала? Из-за тебя началась война!!!

Глава 4

Снова там

Алиса, простая девочка из народа, воплотившая всю его душу и сверкавшая глазами со всех телеэкранов, бигбордов и обложек страны, была самым несчастным в мире существом.

Ее таскали по студиям и огромным, как стадионы, залам, и она швыряла в них свои стихи, включая привычную дрожь в голосе, и даже мурашки, бегавшие по ней, делали это привычно, как по команде.

– Я не хочу ездить! – жаловалась она маме с папой. – Запрети им!

– Уже нельзя, – говорил папа. – Уже опасно. Раньше надо было думать.

– Что опасно?

Но мама пихала папу в бок, и папа отворачивался.

– Не смей при ней!.. – кричала она ему в другой комнате, думая, что Алиса не слышит. – Ей потом жить с этим. А ты и так на плохом счету…

В сети творилось нечто неописуемое. Алиса видела свои отфотожабленные снимки – с кровью и трупиками младенцев, и они потом снились ей, и она сама превращалась в свое фото и летала, плоская, по воле ветров и ничего не могла изменить…

В то утро, когда ей написали, что она развязала войну, Алисе впервые захотелось умереть.

Просто она тогда захлопнула ноут, чтобы не видеть всего этого, а потом подумала, что хорошо бы вот так выключить и вообще все. Или, на худой конец, в спящий режим. Бывает же кома или там летаргия – лежишь овощем и ничего не чувствуешь. Ни-че-го. И не хочется снова открыть крышку и…

Когда Алиса снова открыла крышку, она ответила этому Леопарду-Леонарду совсем не так, как ей хотелось. Хотелось выть – ы-ы-ы… – но она нацедила целый абзац слов, мучительно выковыривая их из себя. (На самом деле выковыривала не она, а кто-то, кто включал в ней мурашки и дрожь в голосе.) Никто и никогда не слышал от Алисы ни одного из них: «Заткни свою пасть, бобриное отродье! На руинах ваших хаток будут играть наши дети и будет знамя Верховного Ослана! А вы будете подтирать им попы своим флагом! Заткнись, чмо, иди грызи бревна! Слава Ослану!»

Зажмурившись, она шваркнула по клавише Enter, подождала пару секунд и открыла глаза. Сообщение зависло. На экране вертелся тот самый кружок, который, наверное, уже умел икать – так часто его поминали миллионы нетерпеливых пользователей во всем мире.

Никогда еще Алиса не дергалась так быстро: в сотую долю секунды ее рука, как кобра, сделала молниеносный выпад и ткнула курсором в «обновить».

Страница обновлялась несколько минут, самых мучительных в Алисиной жизни…

Не отправилось. Не успело.

Фффух.

Алиса обмякла на стуле и расплакалась. Прибежал папа, но она хлопнула крышкой ноута и заперлась с ним в туалете. Долго пялилась в белое поле диалога. Набирала, шмыгая носом, какие-то слова, стирала их и снова набирала. Потом отправила всего три:

– Я не хотела.

* * *

Через пару дней она удалила свою страничку «ВТусовке». Потом – свой аккаунт на Stihoplet.os, свое видео со стихами и вообще все свои виртуальные обиталища, где ее можно было смотреть, читать и комментировать.

Взамен того зарегилась «ВТусовке» наново под именем Dark Алька, добавилась кое к кому из прежних своих френдов.

И продолжала переписку с Леонардом Дворским.

Наверное, она была извращенкой. Иначе как объяснить, что она первая написала ему с нового аккаунта, и потом троллила его до утра, и злилась, и швыряла чулки в потолок, но не могла прекратить, пока что-то в ней не начинало зудеть, как комар, и она не засыпала на полуфразе…

– А почему вы всегда притесняете нас?

– Бобры никогда никого не притесняют! Они за мир и всегда воевали за мир!

– Как можно воевать за мир? Горячий снег?

– А что? Позволять вреднюкам разжигать войну?

– Не ваше дело, кто там чего разжигает! Сидите в своих хатках и не рыпайтесь… спасатели, тоже мне!

– Вами, дурачками, заокеанские кондоры командуют, а вы под их дудку пляшете!

– А вами ваша бобрятина!

– Да чтоб ты в Дырку провалилась, коза бесхвостая!

– В какую еще дырку?

А может, Алиса кисла в этой тупой грызне, чтобы не смотреть новости?

Когда она видела жуткие фото из Глюковиц и представляла себя на месте девушки, растерзанной под пальмами, – как в нее летит бобриный снаряд, пущенный исподтишка, без объявления войны, и как ей больно, и как она умирает от боли, – ей было на самом деле не больно, а странно и пусто, как выключенному ноуту. С этих фото, из руин и лазаретов, ей кто-то шептал: это все из-за тебя.

Это из-за нее бобры обстреляли Глюковицы. Их выбесил ее стих, и они отыгрались на мирных людях. Они же бобры. Они – такие. Она знала это, когда писала… должна была знать, что они такие, ей ведь говорили много раз… но все равно написала. Все равно… Почему?

– Почему ты его написала? Почему?

– Да нипочему. Просто хотела оценку исправить по нацидее.

– По чему исправить?

– По нацидее. Это у нас такой предмет про то, как правильно родину любить.

– При чем тут оценка?

– Ну я написала этот стих, думала, понравится нацидейке… и он таки понравился, она даже директора позвала, потом телевизионщиков… и пошло-поехало.

– Что, вот так взяла и позвала?

– Ну-у-у… вообще я сама выложила его в сеть, если честно. Он так всем нравился, вот я и…

– Ты хоть понимаешь, что ты натворила?

Он был странный. Он считал, например, что это осландцы сами обстреляли свой город Глюковицы. Бобер, что с него возьмешь! Но вообще Алиса про это не думала – что он бобер и так далее. Он просто был для нее стеной, в которую можно покричать о своей боли. О том, что все вокруг проваливалось в дырку.

От крика, правда, делалось еще больнее.

* * *

Через месяц они почти не ругались. Бензин кончился. Чем дольше длилась война Бобра с Ослом, тем больше уставала Алиса. Мода на ее стих прошла, ее уже не таскали по студиям, и она занялась тем, чем ей давно хотелось заняться.

Алиса стала мстить себе.

Вначале она обрезала свои длинные рыжие волосы под горшок. (Не она сама, конечно, а в парикмахерской.) То, что от них осталось, ей выкрасили в иссиня-черный цвет с белой окаемкой спереди. Алисе хотелось быть чучелом – и она стала чучелом, пестрым, прикольным и… симпатичным.

Мама плакала, учителя таращили глаза, а все остальные ахали, какая она смелая и как ей идет.

Тогда Алиса пошла дальше. Следующим шагом был пирсинг. Это было больно – и это было то что надо. Он на ней размножался, как болячка, и за пару месяцев Алисина голова превратилась в живой брелок для ключей. То, что не было занято пирсингом, закрашивалось радикальными цветами, в основном черным и вишневым.

Чучело пострашнело, но все еще было прикольным. Тогда Алиса, всхлипывая, сбрила к чертям полбашки. Остался ирокез, который она выкрасила в зеленый цвет. Учителя крестились, но не трогали ее: проклятые стихи