Лёник уже готов был забыть о Дырке, но как-то раз, когда он стоял у светофора, ему послышалось из машины:

– …А вот его бы в Дырку! Там поговорим по понятиям!

– Пасть заткни, слышь!

Лёник задохнулся от холода, кольнувшего под ребрами, и кинулся к машине:

– Дяди, дяди! А что такое Дырка?

Он никогда не забудет их реакцию: дяди как по команде замерли и втянули головы в плечи, будто Лёник мог их побить. Потом одновременно заговорили. Один протянул:

– Какая дырка, мальчик?

А другой зашипел:

– Пшел вон отсюдова! – и газанул, чуть не сбив Лёника.

Разжалование в сны не состоялось – Дырка вернулась к нему во всей красе. Лёник уже устал спрашивать у всех, как дурачок: «Не знаете, что такое Дырка?» – и потом придумывать ответы на встречные вопросы: «Какая еще дырка?», «Что ты имеешь в виду?», «Ты не перегрелся?»

Спрашивать было некого. Даже интернет, знавший все, рассказывал Лёнику, а потом и Лео, что дырки лучше делать такими-то сверлами, а дыру в нержавейке стоит доверить профессионалам из фирмы «Самоделкин».

Как-то раз к ним в гости пришел Энвер, давний папин знакомый из круга дяди Лекса. Они с мамой посидели на кухне, помянули отца, а потом Лео сообразил, что Энвер вполне мог быть дяди-Лексиным собеседником в ту ночь. А если и нет, запросто мог знать, что это за Дырка такая у его приятеля.

Улучив момент, Лео подлез к пьяному Энверу и шепнул:

– А вы случайно не знаете, что такое Дырка?

Тот дернулся, будто обжегся.

– Никогда, – зашипел он, оглянувшись, – никогда не говори об этом вслух. Понял?

– Да, но я только хотел уз…

– Понял?

– Да, но…

– Понял? – заорал Энвер и занес руку.

Лео вылетел из кухни и заперся у себя в комнате. Энвер не ломился, но Лео не открывал, пока тот не ушел. Трезвеющий взгляд долго еще буравил ему нервы… Больше Энвер не бывал у них. А Лео понял, что никогда ничего не узнает о Дырке наверняка.

«Скорей всего, – думал он, – это какое-то место, известное среди банди… то есть предпринимателей. Может, даже камера пыток. И у них считается дурным тоном говорить о нем, чтобы не сглазить. Не накликать беды. Отец имел с ними дело: ведь среди них были противники Великого Бобра и его единого налога, как дядя Лекс… И толстяк на митинге, который умер потом в больнице, был из той же компании – специально прилетел из-за бугра, чтобы выступить против Боброго Дела». Лео прочел о нем в новостях.

Версия была стройной и объясняла все. Кроме одного – странного томления, охватывавшего Лео при одной мысли о Дырке. Томление это было точь-в-точь как после яркого сна, когда пытаешься ухватить плывущие образы, а они все равно уходят от тебя, хоть ты и пропитан ими до самого нутра. Лео даже подумывал, не съехал ли он с катушек и не разросся ли его детский сон (если это был он) в какую-нибудь шизу? Может, кроме обычной, бандитской Дырки, есть еще его личная Дырка – навязчивая идея, или как там ее?

Он был уверен, что это не так, но ведь сумасшедшие никогда не чувствуют себя сумасшедшими. Какое-то время Лео старательно гуглил всякую психиатрическую ересь, пока не выяснил, что его личная Дырка запросто могла быть сном, помноженным на детскую травму – потерю отца. Он не ахти как переживал эту потерю (или это сейчас ему так казалось, на фоне его знаний об отцовых грехах), но в целом такое рассуждение выглядело вполне логично.

Правда, объяснить Дырку шизой было бы слишком просто. А здесь ничего не могло быть просто. Почему-то Лео это знал, а откуда – и сам не понимал.

* * *

За месяц от ранения осталась легкая хромота. Лео ходил в универ, но в дружине восстанавливаться не стал – из-за матери. Да и самому, честно говоря, не хотелось.

В универе его дела шли так-сяк: сессии он вытягивал, но стипендии не видел как своих ушей. Учился он бы, может быть, и лучше, если бы его не доставали преподы, один упрямей и снобистее другого. Мужики там воняли духами на весь коридор, а женщины старались быть не женщинами, а бесполыми грымзами в пиджаках.

Особенно его бесил один старый бородач, профессор Амбуаз. Он вел у них историю и был похож на дирижабль – высокий, расширяющийся к середине. Был бы Лео в школе, задразнил бы его всласть. Казалось, что от дат и фамилий зависит если не жизнь, то личное счастье Амбуаза, который цеплялся к каждому слову каждого прогульщика, пока тот не покрывался холодным потом и не опускал нос ниже плинтуса. Лео терпел месяц или два, потом не выдержал и стал выпендриваться на парах. Профессор, надо сказать, за словом в карман не лез, и вся группа наблюдала их баталии, затаив дыхание. По истории у Лео стоял вечный тройбан, и он был свято уверен, что это из-за личных придирок.

Без денег было не столько голодно, сколько стыдно, и Лео искал работу. Перепробовав кучу вариантов, он наконец остановился на деле, которое показалось ему годным, – на Фонде содействия добру (ФСД).

Этот Фонд чем только не занимался: и с наркотой воевал, и оперы ставил, и сирот опекал, и правокачей изобличал, и даже благотворительные балы давал. Для начала Лео взяли туда, конечно, не на балы, а как и всех – побегать взад-вперед, поподвозить серьезным людям то, без чего они не могли бы содействовать добру. Платили за это так же, как и за любую другую беготню, но зато Лео знал, что приносит пользу.

Сама атмосфера этого храма добра заряжала и мотивировала лучше любой бобропесни: здесь все непрерывно носилось, летало и трещало на лету, и хромой Лео тоже носился и летал вместе со всеми, чувствуя усталость только вечером, после работы. Видя, с какой энергией тут творится добро, невозможно было не примкнуть к его созиданию и не уверовать в ближайшую и безоговорочную его победу.

Про всякие эгрегоры он и думать забыл, и мечта о единении внутренних людей врастала все глубже во внутреннего Лео. Впрочем, здесь все повернулось очень неожиданно. Лео перестал выискивать единение и в какой-то момент обнаружил, что его можно найти совсем с другой стороны.

В том же Фонде с ним работала девушка Вилька, и на той же должности – бегала, подносила и подвозила. Иногда она была похожа на тоненького муравья, который тащит в одиночку целую стрекозу. Смотреть на нее было и жалко, и воодушевляюще.

Вилька была полной противоположностью тому, что нравилось Лео в девушках, – костистая, носатая, с татушками, выглядывающими отовсюду, даже из-под волос, которые она выбелила в седину и выстригла почти под корень. Вилька смахивала на маленького цыпленка или гусенка с белым пухом, особенно когда волновалась, и у нее от этого розовел нос.

Они с Лео носились по одним и тем же коридорам, встречаясь каждый день. Эти коридоры были настоящим лабиринтом. Они пронизывали недра Фонда – подвалы и полуподвалы; отсюда можно было быстро и удобно подобраться к любому из лифтов, которые вечно перехватывали на этажах (а сюда, в подвал, они опускались гораздо охотнее).

Лео далеко не сразу освоил лабиринт и первые дни блуждал в нем, как Санди Пруэль в доме Ганувера, стесняясь спросить дорогу. Наконец он решился обратиться к растатуированному гусенку, который уже раз пять пробегал мимо него.

– Слушай, а…

– Заблудился? Я тут тоже потерялась, когда в первый раз. Тебе куда?

Гусенок, снаружи брутальный, как граффити на заборе, внутри оказался добрейшим существом во всем Боброполе. Через пару дней они болтали, как старые приятели. Лео не знал, по какому ведомству прописать гусенка Вильку: как девушку – душа не лежала, а в дружбу мужчины и женщины он не верил. Но разговаривать с ней было легче, чем с любым из пацанов. С девушками, с настоящими девушками, Лео как-то