Единственные, кто не разделял всеобщих восторгов, – ее родители. Мама скривилась, когда выслушала Алисин шедевр, и указала ей на неуклюжести, о которых Алиса и сама знала, но, кроме мамы, их все равно никто не замечал. После дифирамбов нацидейки мама долго и тревожно говорила с папой и потом строго-настрого наказала Алисе не выкладывать ее шедевр под настоящим именем. Алиса угукнула, но было поздно – она, опьяненная всеобщим восторгом, записала его на видео и… Не пропадать же такой записи? Она для нее красилась полдня… а когда Алиса накрасится – она тянет лет на семнадцать. А то и на все двадцать.

И теперь мама сидит с ней в одной комнате и молчит. Вот-вот приедут телевизионщики – на «Родине-плюс» решили ради такого дела сгонять к ним домой, – и Алиса, нарядная, сияющая сразу двумя красотами, живой и нарисованной, не знает, что ей думать и чувствовать.

– Мам, ну чего ты так за меня боишься? – гундосит она. – Ведь все равно я всю правду написала…

– Почему так боюсь? Ну например, потому, что ты теперь станешь объектом ненависти миллионов людей.

– Я?.. Ты про бобров?

– Я про людей. Остальное не имеет значения.

– Что не имеет?

Мама махнула рукой. Потом спросила:

– Ты читала комменты под видео?

– О да-а-а. Там такой срач развели, я просто в шоке…

– А теперь представь, что все эти тролли – не тролли, а люди. И что они встретили тебя…

Алиса хихикнула. Но вышло не айс, потому что она таки представила себе это и у нее получилось что-то похожее на тот самый рассказ нацидейки…

Заиграла мобилка. Это были телевизионщики; они подъезжали, и Алиса в сто пятый раз кинулась к зеркалу.

Через двадцать минут она, глядя влажными глазами в камеру, декламировала:

Этот грех не омыть ни водою,

Ни слезой, ни моею строкою.

Этот грех можно смыть только кровью –

Злой бобриной дымящейся кровью…

* * *

…И иссякнут кровавые реки,

И луч солнца пробьется сквозь тучи,

И победою славной навеки

Воссияет Осландец могучий!

Ее голос звенел в ящике так, что саму Алису пробирали мурашки, хоть она хорошо помнила, что думала о своих ресницах, когда читала эту строфу, – не сыпется ли с них тушь. Интересно, от чего зависят эти мурашки в человеке и кто их выпускает?

Вы не люди, не люди по сути,

Вы рабы, а рабов не жалеют.

Не вдыхали бобры ни минуты

Воли дух, свое рабство лелея… –

раздавалось из всех ящиков города, и страны, и – казалось Алисе – целой Вселенной. Она слышала свой голос из чужих окон, из мобилок, сверху, снизу – отовсюду. Ее стихи положили на музыку и распевали звезды шоубиза в аутентичных одеждах. В день она принимала по две сотни запросов в друзья и удаляла вдвое больше угроз. Алиса не читала их – попробовала как-то раз и вовремя остановилась, сообразив, что теперь ей страшно выйти из квартиры.

Ей вообще было не по себе. Она продолжала ходить в школу, отвечать на уроках, и ей заискивающе улыбались и ставили пятерки – не живой Алисе Норской, а картинке из телевизора. Уже и самой Алисе казалось, что она не она, а вот та самая картинка, которая подменила ее, и теперь Алисы больше нет, а есть плоская самозванка с подведенными глазами.

Как-то раз ночью ей приснился давно забытый пес да Винчи. Алисе было так странно видеть его, что она чуть не проснулась, но все-таки ухватилась за сон, чтобы как следует разглядеть и вспомнить старого знакомца.

«Я соскучилась», – говорила она псу. Тот печально молчал, и Алиса не понимала, живой он или тоже картинка, как и она. Потом вдруг увидела, что вокруг него рамка экрана и он светится. И вокруг себя увидела такую же рамку…

«Мы просто телевизоры, стоящие друг напротив друга», – поняла она. И это почему-то было так тоскливо, что она проснулась на мокрой подушке.

– Алиса? Что случилось? – говорила мама, наклонившись над ней. – Ты уже знаешь, да? В сети висела ночью?

– Не, – врала Алиса. – Не висела. А что именно знаю?

– Про войну.

– Какую войну?

– Войну Бобра с Ослом. Утром объявили.

Алиса вскочила и кинулась к ноуту.

Все новости (она впервые в жизни влезла в них) – все новости кишмя кишели войной. В некоторых были фотки оружия и солдат. Алиса не разбиралась, где чьи, но по улыбкам и добрым глазам было видно, что наши. В некоторых цитировали – с ошибками – ее стихи.

Потом она открыла, как обычно, свою страничку «ВТусовке». Приняла пару десятков запросов в друзья. Хотела закрыть и не утерпела – глянула в сообщения. Там было все то, что и обычно: тьма новых диалогов, зашкаливающих за край экрана. Алиса зачем-то ткнула в один из них – и пискнула, как мышка.

Какой-то Леонард Дворский писал ей: «Что ты наделала? Из-за тебя началась война!!!»

Глава 3

Снова здесь

Рана была пустяковой, а отключился он, как было написано в справке, «от пережитого стресса». То есть струсил, понимал пристыженный Лео.

Через неделю он уже ходил, опираясь на палочку, как старый дед. Из дружины пришлось уйти: и ранение, и мать настояла, а у него не хватило духу возражать, потому что все-таки единственный сын. Мама ухаживала за ним, как за маленьким, и это было вдвойне стыдно.

Лео много думал в это время. И о том, и о сем, а больше всего – ни о чем и обо всем сразу. Думать, оказывается, можно так, что и сам не знаешь о чем.

И почти во всем, о чем он думал, маячила Дырка.

Она жила с ним все эти годы, а он делал вид, что забыл о ней. А может, и правда забыл или просто она осела куда-то, куда ум не рискует спускаться…

Лео давно заметил такую любопытную штуку: появится что-то в твоей жизни – и ты сразу обнаруживаешь это у всех. Купили тебе новенький телефон – и видишь у прохожих такие же. Понравилась какая-нибудь песня – и слышишь, как она играет со всех сторон. Забеременела Малька Шукайло, с которой ты сидел когда-то за одной партой, – и встречаешь каждый день по дюжине беременных…

Если бы Лео не узнал в ту давнюю ночь о Дырке, она бы и не мерещилась ему. Слово «дырка» значило бы для него то же, что и для всех… или почти для всех? И когда оно не произносилось, Лео не чувствовал бы Дырку в умолчаниях – в том, о чем не говорят. То, что о Дырке не говорят, он понял еще тогда, той ночью у дяди Лекса. Вот только он не был уверен, что ему не приснилось.

Или даже не так. Лео не был уверен, что «приснилось» и «не приснилось» здесь исключают друг друга. Он даже не мог проговорить это себе, потому что и в этом не был уверен. Дырка была и не была одновременно, и то и другое не так уж и противоречило друг другу.

Это было невозможно, но невозможность совсем не снимала проблемы, и этого Лео тоже не понимал.

* * *

Когда он еще был Лёником, он спрашивал у людей, что такое Дырка. Вначале у мамы, потом у друзей, соседей, учителей…

– Какая еще дырка? – отвечали все.

О Дырке никто не знал.

Казалось бы, это значило, что она просто приснилась Лёнику, и все. Или, может, эти дядьки говорили что-то другое, а оно услышалось сонными Лёникиными ушами как Дырка. Или в крайнем случае они называли Дыркой какую-то свою штуку, о которой знали