Вода обожгла холодом. Брызги, пена, ругань. Пальцы скребут о скользкие доски днища. Валерий первый вскарабкался на киль, бледный, мокрый, с дрожащими губами. Двое командировочных уцепились за корму. Юрка висел у носа.

— А где Васек? — закричал он. — Васек где?

У Валерия тряслись губы. Рот полураскрыт.

Васька нигде не было. Юрка нырнул под карбас, стал шарить руками. Кровь леденела от холода. Останавливалось дыхание. Тащило вниз.

Юрка вынырнул из-под карбаса, опять уцепился за корму.

— Васек! — крикнул он. — Где ты, Васек!

От парохода к ним летела пограничная моторка с красным флажком.

В воде плавали чемоданы и два маленьких костыля…

Утром дедушка Аристарх ковылял вдоль моря, ссутулившийся, с перепутанной рыжей бородой, без шапки. Ветер рвал взлохмаченные волосы и полы пиджака. Волны выбросили на отмель плети водорослей, пустую пивную бутыль и ржавый кухтыль. Вода в губе была темная, недобрая.

В одном месте водоросли лежали кучей, и дедушка сунул в них палку.

Зарывшись лицом в песок, опутанный морской травой, свернувшись калачиком, лежал перед ним Васек; в правой руке его была зажата синяя пластмассовая дудочка…

Жизнь в Якорном шла по-старому: приходили и уходили в море сейнеры, ветер рвал капроновые сети, развешанные у складов, легким шагом проходили по поселку пограничники и скрывались в ложбинках и скалах побережья…

Все было по-старому в рыбацком поселке, все, если не считать того, что Юрка ушел юнгой на отцовском сейнере на промысел, а Валерий поступил рабочим на факторию. Первые дни после всего того, что случилось в губе, он исчез из дому, и его никто не искал. Потом он вернулся, худой, замкнутый, притихший, и все время сидел дома. Он не читал книг, не писал. Сидел и смотрел в окно.

В доме его словно не замечали. Он молча и быстро ел за общим столом и снова уходил в опустевшую комнату, где некогда жили все братья, садился на стул и смотрел в одну точку — в угол или в окно.

Однажды отец сказал ему:

— Пойдешь на факторию, там рабочие нужны. А что дальше, видно будет…

— Пойду, — сказал Валерий.

И пошел.

Он помогал скатывать с прибывавших судов бочки с рыбой, выгружал из трюмов треску и морского окуня, и во всех его движениях было что-то суетливо-старательное и терпеливое, а в глазах и на осунувшемся бледном лице застыли тоска и боль.

Он по-прежнему встречал и провожал глазами отцовский сейнер, но, когда судно подходило к причалу, не прыгал, как бывало, на борт, а стоял в сторонке и смотрел, как отец сходит на причал. Он молча глядел на него и на Юрку в широкополой зюйдвестке и непромокаемых морских сапогах. Он ни о чем не мог просить отца. Ему оставалось одно — ждать.

И он ждал.

1962

Скала и люди

Повесть

Молодчага

С передних саней спрыгнул мужчина, одним ударом топора срубил тонкую березку и очистил сучья.

— Слазьте, — крикнул он, — проездные билеты кончились!

Из обогревалки вылезли пять человек, одетых, как и он, в стеганки, ушанки и ватные штаны. Только на одном парне ладно сидел белый полушубок с рыжими колечками меха, уютно торчавшими из рукавов и по борту.

— Ты, Андрюха, гляди за бочками, трубами, — сказал человек с березовым шестом, — вы, дядя Гриша, и Симакин, будете караулить компрессор, ну а ты, Юрка, распугивай зайцев, чтоб дорогу давали… У нас зайцы сибирские, они не только хвостиками могут трясти, а и на людей с голодухи бросаются.

По колонне прошел смешок.

— А что мне делать, бригадир? — спросил парень в полушубке, стоявший чуть поодаль.

Бригадир повернулся к нему:

— А тебя-то я и позабыл, кормилец… Вот что, ты у нас будешь замыкающим. Скачи сзади и, как заметишь на дороге оброненную нами кайлу, трубу или бочку, сигналь… Эй, Васька, дави!..

Бульдозер застрелял синим дымком, гусеницы дернулись; взревели тягачи, и колонна втянулась в тайгу. Люди шагали рядом и не спускали с саней глаз: можно было наехать на пень, задеть за дерево. Снегу было невпроворот: валенки вязли в сугробах.

Огромные, как медведи, белые глыбы обрушивались с потревоженных берез; не отбеги вовремя — попадешь в холодные косматые объятия…

Легче других было Федору, парню в белом полушубке. Он шел твердой рубчатой колеей, оттиснутой гусеницами. Впереди, слегка кренясь с боку на бок, плыла обогревалка, и дорога под ее полозьями пела на все голоса. Федор, кутаясь в поднятый воротник и хлопая рукой об руку, видел лишь дверь с железной ручкой, слышал рев моторов и голоса́.

Когда же идти надоедало, он вскакивал на сани, присаживался у двери и улыбался: дудки, не кончился у него проездной билет!

Если ж сани сбавляли ход, он соскакивал на дорогу — чего доброго, бригадир нагрянет.

Солнце искрилось на снегу, по обочинам тянулись глубокие ямки — следы валенок, пахло мерзлой хвоей и ветром, и, если чуть прижмуришь глаза, казалось: никакая здесь не Сибирь, лютая и далекая, а рязанские края и он, Федор, не с бригадой рабочих едет бурить и рвать скалу над Ангарой, а вывозит на колхозной лошадке навоз на поля… И возил бы сейчас этот навоз, ездил бы на делянку по дрова, грыз бы семечки у клуба, когда бы не Тимох Проскуров.

Лет шесть назад Тимох вышел из колхоза, уехал на Крайний Север, а вернулся в позапрошлом году в свою деревню с толстой пачкой аккредитивов на семьдесят тысяч рублей. Приехал он со станции не на скрипучей подводе, не в кузове попутной полуторки, а ослепительно подкатил к своей полуразвалившейся избе в