– Мы такое под Хартумом видели, – сообщил Прах, – там одного ливийца за шею проволокой к столбу прикрутили. Он так потом целый месяц на солнце висел, пока голова не отвалилась. Резеда, помнишь?

В коридоре Граф требовал найти Герасима и включить свет. Дуняша что-то лепетала про Белую Деву. Я наконец распутал и снял удавку, под которой сочились кровью глубокие саднящие раны. Обида Григорьевна вздрогнула и издала продолжительный сиплый звук, вызвав у Дуняши новый приступ истерики.

– Спокойно, – сказал я. – Просто оставшийся воздух вышел, когда освободилась трахея.

Я встал и шагнул в коридор. Все столпились вокруг, окруженные тьмой, направляя лучи фонарей на окровавленный шнур у меня в руке.

– Это шнурок от портьеры, – сказал кто-то.

– Ну мне все ясно, – заявил Петька и вдруг заломил Дуняше руку в плече. Она опять завопила, теперь уже от пронзительной боли. Петька, осклабившись, нагибал ее все сильнее, так что большие груди, свисая под тонкой тканью, едва не вываливались из выреза на сорочке. В тесноте коридора снова случился переполох, который прорезал голос Аристарха Леонидовича:

– Что тут, черт меня подери, происходит?

На нем был шелковый китайчатый халат, наброшенный поверх белой сорочки, и шлепанцы. Лампу-фонарь он держал высоко над головой, длинные жидкие волосы перепутались в беспорядке, так что Аристарх Леонидович походил на владетельное привидение, явившееся урезонить не в меру шумных новых хозяев его фамильного замка.

– Дунька задушила Обиду Григорьевну! – отрапортовал Петька и с видимым удовольствием поднажал на вывернутое плечо Дуняши. Она завыла. Поднялся гомон, все заговорили одновременно.

– Оставить! – рявкнул Граф. – Петька, отпусти девушку.

Тот с сожалением выпустил ее из своих железных клешней, и Дуняша, с размаху усевшись на попу у стенки, заплакала, пряча лицо между круглых белых блестящих коленок.

Граф кое-как растолковал случившееся. Фон Зильбер заглянул в комнату, увидел распростертое тело, побледнел, отшатнулся и отступил. Наконец откуда-то появился Герасим: всклокоченный, огромный, как великан, он маячил в дверном проеме столовой, пока не осознавая случившееся; рядом стояла Римма в надетом наизнанку халате. Она положила Герасиму ладони на грудь, похожую на две сдвинутые могильные плиты, что-то быстро и негромко говорила ему, а потом, когда Аристарх Леонидович велел включить уже наконец свет, ушла вместе с ним.

– Давайте все-таки спросим Дуняшу, что тут стряслось, – резонно предложил Аристарх Леонидович. – Только без членовредительства.

Дуняшу подняли с пола, привели, как могли, в чувство, и она начала говорить. С ее слов выходило, что, разбуженная непогодой, она поднялась в уборную, взяла лампу и, едва вышла из комнаты, увидела Белую Деву.

– Дозвольте, я ее все-таки… – хищно предложил Петька, но фон Зильбер только отмахнулся от него раздраженно.

Белая Дева выходила из комнаты Обиды Григорьевны. Она светилась во тьме серебристым призрачным светом, и Дуняша заверила, что ничего в своей жизни страшнее не видела. Наверное, она даже лишилась чувств на минуту или чуть больше, а когда пришла в себя, то Белая Дева исчезла, а Обида Григорьевна лежала на полу без признаков жизни.

– Ей-богу, все так и случилось! – побожилась Дуняша, поплевав зачем-то через плечо. – Да вы хоть Марту спросите! Она тоже была в коридоре, наверняка то же самое видела!

– Что ж, пожалуй, стоит спросить и Марту, – согласился Аристарх Леонидович. – Кстати, а где она?

Марты действительно не было видно. Я интуитивно поднес злополучный шнурок к лицу и принюхался: от него исходил отчетливый резкий запах чистящих средств. Граф посмотрел на меня. Я протянул ему шнур; он тоже понюхал его и сразу все понял.

– К Марте! – скомандовал он. – Выломать дверь!

Все рванулись в дальний конец коридора, теснясь, топоча и толкаясь плечами. Я оказался у комнаты Марты первым, забарабанил в дверь кулаком, но Прах отодвинул меня в сторону, отошел на шаг, оттолкнулся спиной от стены и с размаху врезал ногой точно в замок. Дверь с треском и грохотом распахнулась; с откатившейся железной тележки, которая ее подпирала, на пол со стуком попадали разноцветные пластиковые бутылки. Изнутри хлынул влажный холод и рокочущий шум сильнейшего ливня. В этот момент в коридоре и комнатах наконец-таки вспыхнул яркий свет. Марта стояла у раскрытого окна. Она обернулась, увидела нас, и тонкие губы искривились в недоброй усмешке. В ее руке я увидел бутылку с прозрачной жидкостью. Я рванулся вперед, но тележка преградила дорогу, и, прежде чем я успел что-либо сделать, Марта сорвала пробку. В воздухе резко запахло уксусом. Она запрокинула голову и одним движением влила концентрированную кислоту себе в горло.

Глава 14

Вика стояла в углу комнаты около двери и старалась сдерживать смех: нужно вести себя тихо, ведь она притаилась в засаде! Но сдерживаться было непросто, даже сложнее, чем продолжать оставаться незаметной; Вику переполняла хищная, и в то же время какая-то детская радость оттого, что уже второй день обитатели этой квартиры не замечают ее у себя буквально под носом.

Сейчас, например, она с плотоядным интересом наблюдала за двумя детьми: старшая девочка лет семи в наушниках сидела за письменным столом и, отложив в сторону книжки, смотрела видео на планшете. Младший мальчик, которому на вид было года три или четыре, устроился на нижней койке двухярусной детской кровати и играл в какую-то игру на смартфоне. Может быть, в силу возраста, он в чуть большей степени сохранил свойственные всякому человеку с рождения и еще не стертые цивилизацией рудименты первобытной бдительности, поэтому время от времени посматривал в угол, где в неподвижности застыла Вика, и хмурил лоб под светлыми вьющимися волосами. Но смартфон уверенно побеждал наблюдательность точно так же, как в скором времени ему предстояло одолеть способности к абстрактно-логическому мышлению и рефлексии, и мальчик снова возвращался к разноцветным шарикам на экране. Что же до его матери, минут десять назад заходившей в комнату, то она прошла мимо Вики, едва не задев ее тучным бедром, туго обтянутым сиреневыми домашними лосинами, и не заметила ничего вовсе, рассеянно глядя куда-то внутрь себя.

Вообще у себя дома каждый человек максимально рассредоточен и удивительно невнимателен. В незнакомой обстановке древний инстинкт делает его более чутким и зорким, но в ситуации привычной всякий расслабляется, даже если это дорога с работы домой, которую многие проделывают, не