девицы: их привозил Граф, обычно ночами, не особо афишировал это, но все знали, что приезжают они к Вольдемару. Но вот как уезжают, никто не видел. Было это раза три или четыре. Летом я уезжала на пару месяцев в отпуск, и там как-то мимолетом узнала, что у нашей Усадьбы образовалась репутация, причем довольно прискорбная, в специфическом и узком кругу медийных проституток: типа, ни в коем случае и не за какие деньги. Видимо, поэтому в начале этого года концепция изменилась: Вольдемар, с разрешения, разумеется, своего папы, который, как у него водится, кое-как увязал все с концепциями воспитания инстинкта убийцы, необходимым юным аристократам, пригласил остальных поучаствовать в своего рода охоте. Предполагалось выезжать ночью в Анненбаум, ловить на улице случайных девушек и привозить в лабораторию к Вольдемару. Дело это веселое, опять же, можно ночью не спать, поэтому согласились все, кроме Филиппа и Никиты. Один раз у них все прошло гладко, а вот во второй неожиданно нарисовался ты. В итоге сейчас Аристарх Леонидович распорядился пока прикрыть эту практику, и чем теперь Вольдемар занимается в своем подвале, непонятно уже совершенно: крыс в Усадьбе нет больше, кролики кончились, лисицу и ту поймать сестра не позволила. Знаешь, некоторые считают, что Аристарх его держит тут при себе, потому что больше его просто никуда не пристроить. Вот он и бродит здесь, как Минотавр по критскому Лабиринту.
– Кто тебе все это рассказал? – спросил я.
Вера чуть поколебалась, но ответила:
– Филипп.
Я промолчал.
Этот разговор состоялся у нас в ночь на вторник. Сейчас, почти неделю спустя, слушая разноголосое завывание бури, скрипы, шепот и шорохи, наполняющие Усадьбу, и тщетно пытаясь сосредоточиться на толковании древних гекзаметров, я вспоминал о густом черном дыме, поднимавшемся в среду из каминной трубы над Девичьей башней; о том, как на следующий день из водостока на покрытый выщербленной плиткой пол в душевой вдруг стала вытекать густая, черная, словно нефть, застоявшаяся в трубах кровь: Герасим, явившийся с длинным водопроводным тросом и вантузом, сказал, что такое бывает, когда ветер дует с залива, но это мало что объяснило. Я вспоминал сожженную у меня на глазах муху, подпаленную траву и пожар в подвале несколько лет назад, мышь, утопленную в банке с водой, а еще развешанные на заднем дворе для просушки простыни с заметными желтоватыми пятнами: Обида Григорьевна поспешно сорвала их с веревок, а потом скрутила и немилосердно отхлестала ими бедную Дуняшу…
…Внезапно я ощутил чье-то присутствие: чувство было таким резким и безусловным, что я вздрогнул и едва не выронил книгу, которую рассеянно держал в руках. Мой стол располагался в дальнем углу Библиотеки, у третьего окна, рядом с часами, входной двери не было видно из-за стеллажей, но я не сомневался, что у входа кто-то стоит. Я прислушался: в грохоте ливня, пронзительном свисте ветров, скрипе и стонах как будто образовалось некое пятно тишины, в котором кто-то скрывался. Стараясь не греметь стулом, я осторожно поднялся с места, жалея, что оставил нож в комнате. Впрочем, книга была довольно увесистой, я перехватил ее поудобнее; и тут внезапный порыв холодного сквозняка, ворвавшийся в Библиотеку, разом погасил свечи. Тьма обрушилась, как сорвавшаяся портьера. Я резко протянул руку к стоявшему на столе фонарю, задев высокий подсвечник – он с грохотом рухнул, свечи раскатились по столу и попадали на пол. Я схватил фонарь, направил яркий луч в сумрак меж двух стеллажей и некоторое время стоял неподвижно, вооруженный, подобно герою какого-то мифа, световым мечом и щитом в виде книги комментариев на неоплатоников.
Ощущение чужого присутствия исчезло. Я понемногу выровнял дыхание и успокоил бешеный стук сердца, но в этот миг откуда-то из погруженных во тьму лабиринтов Усадьбы Сфинкса сквозь звуки ненастья донесся душераздирающий вопль, превратившийся в пронзительный визг. Он был настолько нечеловечески страшен, что я на мгновенье подумал, что это звучит голос неистовой бури – но полный смертельного ужаса крик повторился, и на этот раз в нем можно было различить нечто похожее на слова.
Я выскочил из Библиотеки, пронесся через гулкую пустоту Мозаичного зала и выбежал в холл второго этажа. Исступленные крики неслись откуда-то снизу, им вторили на разные голоса ветры и эхо, в воздухе пахло сажей и чем-то сладковато-цветочным. Перескакивая через ступени, я слетел вниз по лестнице, миновал Большую гостиную и через Обеденный зал устремился к черному провалу раскрытой двери кухни. Истошные вопли звучали совсем рядом. В темной кухне через раскрытые двери столовой прислуги слабо мерцали отсветы из коридора, куда выходили жилые комнаты. Я вбежал туда и остановился.
Дуняша, босая, с распущенными волосами, в длинной белой рубашке, вцепившись в рукоять переносной лампы, стояла перед раскрытой дверью комнаты Обиды Григорьевны и непрерывно кричала, время от времени срываясь на визг. Ее дверь, первая справа, тоже была приоткрыта; я заметил, что слева сквозь узкую щелочку подглядывает перепуганный Сережа. С противоположной стороны коридора, спустившись по лестнице из казармы, с фонарем в руках бежал Прах. За ним, облаченный в кальсоны и майку-тельняшку, шлепая босыми ножищами, поспевал Петька. Во тьме заметались световые лучи.
– Что?! Что?! – кричал Прах.
Дуняша, не переставая вопить, тыкала пальцем перед собой. Прах коротко выругался и врезал ладонью ей по лицу. Дуняша прерывисто всхлипнула и выкрикнула:
– Мертвая! Убила! Убила!
Я заглянул в комнату. Обида Григорьевна лежала на полу между двух стоящих вдоль стен кроватей, распростершись вниз лицом и вытянув руки, как будто пала ниц перед иконами на освещенной лампадкой божнице в углу, в последней попытке вымолить отпущение прегрешений. Из-под задравшейся ночной сорочки торчали чуть разведенные голенастые белые ноги, покрытые вздувшимися синими венами, с пальцами, скрюченными в предсмертной судороге. Кровать справа была измята, подушка валялась рядом, скомканные простынь и одеяло наполовину свешивались вниз; койка слева стояла аккуратно застеленной: похоже, Герасим еще не ложился, так и не вернувшись в комнату после того, как в полночь отключил электричество в щитовой.
– Убила! Убила! – причитала, рыдая, Дуняша.
– Да кто убил-то? – раздраженно спросил Прах.
– Белая Дева!
Коридор постепенно наполнялся людьми и голосами: появился заспанный Резеда, Захар, Граф, застегивающий на ходу портупею с кобурой, Скип явился извне в черном, длинном до пят и промокшем плаще-палатке, откуда-то выполз Архип, выглядевший так, словно его не разбудили, а откопали. Мы с Прахом вошли в комнату Обиды Григорьевны и присели на корточки по обе стороны от лежащего тела. Между внушительной старческой холкой и линией седеющих волос на затылке в шею Обиды Григорьевны впечатался толстый, витой золотистый шнурок: он
