У меня возникло странное ощущение пустоты: иногда кажется, будто мертвые остаются рядом со своими могилами, теснятся в недоброй, застывшей, как смола, тишине, ждут чего-то, как на кладбище в Анненбауме, а отсюда словно бы все ушли. Может быть, это было связано с чувством общего запустения, хотя несколько могил выглядели довольно ухоженными, а на некоторых в каменных раковинах еще пестрели, пробиваясь сквозь опавшие листья, запоздалые астры и хризантемы. Рядом с одной из таких зияла свежая могильная яма; я аккуратно обошел ее и прочел на надгробии из черного мрамора: «ЧАГИН А. Г. 1941–1983», а ниже «От скорбящих друзей с благодарностью за преданность делу».

– Это двоюродный дед Марты, – сказала Машенька. – Он когда-то давно работал у моего дедушки. Этому кладбищу больше двухсот лет, здесь хоронили тех, кто служил нашей семье с особенным самоотверженным усердием, что было неким знаком отличия и благодарности. Могил советского времени совсем немного, только несколько выдающихся сотрудников Института генетики.

– Чем же так отличился этот родственник Марты? – спросил я.

– Не знаю, дедушка не рассказывал.

– А у вашей семьи имеется свое фамильное кладбище?

– Есть много захоронений в разных местах, – уклончиво ответила Машенька, – отдельно, в особом месте, погребали только тех, кто был главой рода.

Она стояла у края могилы, задумчиво глядя вниз. Вопросы напрашивались во множестве, но я счел за благо отложить их до лучших времен. Меж тем послышалось шуршанье шагов, приглушенные голоса, кряхтенье, и по тропинке из-за деревьев вышли изрядно раскрасневшиеся Герасим, Захар, Архип и Петька, тащившие на себе гроб с телом Марты. Петька в этой компании был самым низкорослым, и ему приходилось тяжелее всего, потому что увесистый гроб постоянно сползал углом в его сторону. Он пыхтел, скалился и слизывал пот с усов. Герасим внешне выглядел бодрее всех, и я подумал, что никто не задался вопросом, что он чувствует, сгрузив несколько дней назад замороженный труп жены в кузов фургона, а теперь принимая участие в торжественных похоронах ее убийцы.

Церемония не заняла много времени. Аристарх Леонидович, в толстой черной бархатной куртке с меховым воротом, выдыхая облака пара и табачного дыма, сказал несколько слов и обронил в яму пару комьев мокрой земли; они со стуком упали на крышку гроба и оставили неопрятные влажные пятна на черной коже его перчаток. Прочие хранили молчание, и только Вольдемар, подойдя к могиле, чуть заметно кивнул. Машенька стояла поодаль, пока Архип и Герасим, споро орудуя лопатами, забрасывали яму сочащимся влагой болотным гумусом, но, когда грохот земли о сосновые доски затих и могила с умиротворяющим тихим шепотом наполнилась землей, так что на поверхности остался лишь утрамбованный продолговатый холмик, она приняла у меня из рук лилии и убрала его роскошным покрывалом сияюще-белых цветов. К тому времени рядом почти никого не осталось: кажется, все были рады покончить с делом как можно скорее и вернуться в Усадьбу; последним уходил Петька, оглядываясь на нас с Машенькой через плечо и ухмыляясь.

Мы неспеша отправились в обратный путь по тропинке.

– Скажите, – прервала молчание Машенька, – вы задумывались когда-нибудь, что напишут на вашей могиле?

– Признаться, мне всегда это было безразлично, – ответил я. – Во-первых, неочевидно, что у меня вообще будет могила, а во-вторых, я совершенно уверен, что к ней никто не придет.

– Я приду, – серьезно сказала Машенька. – Нет, ну правда, какую бы вы хотели для себя надпись?..

Мне пришло в голову рассказать о знаменитых эпитафиях писателей и поэтов, и идея оказалась удачной: она с интересом слушала о прославленном драматурге Эсхиле, написавшем о себе, как о воине и гражданине, но ни слова – как о поэте, о Шекспире, сочинившем стихотворное проклятие тем, кто вздумает вскрыть его могилу, и даже рассмеялась истории про Герберта Уэллса, завещавшего написать на надгробии «Я вас предупреждал, проклятые вы дураки!».

– Я бы тоже хотела для себя какую-нибудь хулиганскую надпись! Или загадочную, в одно слово, например «аргумент» или «аллюзия».

– Почему аллюзия? – удивился я.

– Просто красивое слово, мне нравится. Кстати, а что оно значит?..

Обед прошел в похоронном молчании и как-то скомканно: все старались побыстрее разделаться с едой и разойтись. Граф отправился в казарму к фирсам, Вера ушла проводить лекцию для воспитанников. «Расскажу им сегодня про психологию смерти», – сказала она, а мы с Машенькой поднялись в Библиотеку.

О занятиях литературой не могло быть и речи, а нахмурившаяся погода и начавшийся монотонный дождь за окном не благоприятствовали прогулкам. Дуняша принесла нам горячего чаю; я закрыл двери, разжег камин, и мы просто сидели и разговаривали за широким столом под размеренное тиканье старинных часов, среди стеллажей с книгами, глядя на то, как волглый туман заволакивает аллею и далекое море.

Я не помню, как мы стали говорить обо мне: чем дальше, тем менее связными становятся воспоминания о том вечере, и тем более все представляется каким-то видением или сном. Кажется, я хотел развлечь Машеньку историями из своего школьного детства, но обнаружил, что в моем прошлом веселого оказалось немного.

– В детстве я казалась себе очень взрослой, – сказала она, – а сейчас выросла, но чувствую себя ребенком, хотя и знаю, что не должна.

– В зрелом возрасте есть единственное преимущество: все разочарования уже состоялись, – отозвался я. – Почему-то считается, что убеждения, к которым приходит человек с годами, качественно лучше и правильнее тех, которые он исповедовал в юности. Это и называется мудростью, что очень странно: неужели утрата дерзости, страсти, мечты и амбиций – это мудрость? Мир детства прекрасен тем, что там есть волшебство, страшные сказки, герои и чудища. В мире взрослых есть просто люди, делающие свою работу.

– Пожалуйста, расскажите про чудищ! И про свою работу, мне действительно интересно!

И вот так получилось, что я стал рассказывать про Кардинала; о миссиях в Таиланде, Лаосе, Китае и Бирме; о трех роковых пулях, которые, к сожалению, меня не убили, о тюрьме и побеге, о нелегальных боях без правил и о возвращении в Санкт-Петербург. Машенька