— Ну зачем такие слова, — поморщился Доллингер. — Я действительно предлагаю спасти тех, кто не заболел, и одновременно создать лучшие условия для больных.

— Двадцать лет назад тебе такое и в голову бы не пришло.

— Двадцать лет назад, Мариссель, мы могли делать то, что нам хотелось, потому что обо всем в стране заботились другие. Теперь наше поколение обязано проявить себя. Нельзя все время разрушать, нужно и созидать, иначе мы вернемся к каменному веку, — назидательно сказал Доллингер.

Мариссель покачал головой.

— Я не намерен вступать с тобой в дискуссии. Ты всегда любил рассуждать, особенно на публике. Тогда ты утверждал, что надо сжигать деньги, как инструмент буржуазного общества, теперь говоришь, что их надо зарабатывать…

Доллингер от души посмеялся.

— Мне немного жаль тебя, Мариссель. В молодости надо быть молодым, а в зрелые годы набираться мудрости. Ты же словно законсервировался…

Он остановил сам себя.

— Ладно. Поговорим о деле. Я с удовольствием следил за твоей жизнью и был восхищен твоим решением посвятить себя самому гуманному на земле делу. Я часто вижусь с твоими начальниками по Красному Кресту, и всякий раз они великолепно о тебе отзываются. Я, честно говоря, не вижу лучшей фигуры чем ты, для работы в фонде. Подожди, — он предостерегающе поднял руку. — Ты не в силах избавиться от каких-то детских воспоминаний и потому намерен отказаться. Но я поставлю вопрос по-иному: способен ли ты так легко отвергнуть пост, находясь на котором мог бы реально принести пользу? Ты сам понимаешь, в нашем консервативно настроенном обществе скорее найдут отклик идеи резервации, чем твои либеральные воззрения. Заболевшие просто не смогут жить у себя дома, их станут преследовать, сограждане их будут травить, как бешеных собак. Посмотри с другой стороны: если ты откажешься, мне придется поискать кого-то из числа моих друзей, не каждому я могу доверить такое дело. Мои друзья придерживаются той же точки зрения, что и я. Они средства фонда обратят на защиту здоровых от больных, а не наоборот.

Доллингер отошел к столу, где стоял ящичек с сигарами, и закурил.

— Вот теперь, когда я изложил тебе все, подумай еще раз. Руководить фондом ты будешь абсолютно самостоятельно. Это оговорим в уставе, и я тебе это обещаю. — Да, ты же не знаешь, — лицо Доллингера оживилось. — Венер возвращается.

Мариссель подумал, что это вечер сюрпризов. Доллингер не переставал удивлять его.

— Но ведь за ним…

— Ничего за ним нет, — немедленно отреагировал Доллингер. — Ровным счетом ничего. Я навел через верных людей справки в Берне. Он такой же гражданин, как и все. Швейцарская Конфедерация вполне лояльна к нему.

— Это ты сумел устроить? — спросил Мариссель.

— Скажу тебе одно, — Доллингер уселся прямо напротив Марисселя. — Я храню верность друзьям и делаю для них все, что могу.

Да, Доллингер многое приобрел за эти двадцать лет и ничего не растерял из того, что имел и умел. Он всегда замечательно говорил. Убедительно и с напором. Мариссель сразу выделил его из толпы студентов, ожесточенно споривших возле доски объявлений. Только что вывесили новый приказ ректора, грозившего самыми серьезными карами нарушителям дисциплины, и студенты были возмущены. Обсуждались возможные контрмеры. Женевский университет не Сорбонна, и женевские студенты не парижане. Предложения звучали робкие, за несколько месяцев интеллектуального брожения многовековой дух подчинения законам и авторитетам никак не мог выветриться из старинных аудиторий.

— Забастовка! Только забастовка! Причем действовать немедленно, — молодой человек в потертой куртке сказал это так внушительно, что все прислушались. Его каштановые волосы были зачесаны назад. Только сигары он еще не курил. Доллингер учился на юридическом факультете, с профессиональной легкостью формулировал мысли и умел объясняться с полицией. — Если мы объявим студенческую забастовку, то застанем ректорат врасплох. Ничего подобного они от нас не ожидают, и в этой внезапности залог успеха.

Толпа одобрительно зашумела.

— Надо сейчас же сформировать забастовочный комитет, которому прежде всего поручим составить перечень наших требований. Список должен быть максималистский, вызывающий, чтобы его сразу отвергли, — продолжал Доллингер.

— В чем же смысл?

— А в том, — Доллингер развернулся к спрашивавшему, — что мы все равно заставим его принять и тем самым вдвойне унизим ректорат.

— Будьте реалистами, требуйте невозможного! — восторженно заорал белокурый юноша с приплюснутым носом. — Предлагаю в забастовочный комитет Доллингера!

— Правильно!

Все стали выкрикивать фамилии. Доллингер достал листок бумаги и быстро записывал. Потом поднял руку.

— Внимание! Комитет должен быть небольшим и работоспособным. Предложены следующие кандидатуры.

Он быстро назвал шесть фамилий. Среди них был и Мариссель. На медицинском факультете он первый отказался посещать лекции профессора, который сказал, что, по его мнению, молодежи не хватает прежнего авторитарного воспитания, когда слово старших было законом. Примеру Марисселя последовали другие. Доведенный до отчаяния, профессор подал в отставку. Его уход на факультете отпраздновали как первую победу.

Когда только что избранный забастовочный комитет уединился, рядом с Марисселем оказался и юный блондин — это был Венер. Он занимался на математическом факультете. Ему и Марисселю поручили выпускать студенческую газету. Они легко нашли маленькую типографию, владельца которой совершенно не интересовало, что именно ему предстоит печатать.

Деньги собрали в три дня, ходили по факультетам. Больше всех внес Доллингер. Они нашли его в университетском дворе, на глазах у сотен людей он жег стофранковые купюры, поджигая одну от другой. Увидев Марисселя и Венера, он окликнул их и протянул им скомканную пачку ассигнаций:

— Забирайте все. Пусть один раз деньги послужат благородному делу. Когда мы победим, то прежде всего уничтожим деньги.

Редакцию устроили в левом крыле большого дома Венера. Его родители были в отъезде. В правом крыле жили только дед и младший брат Венера с воспитательницей. Несколько заметок написал Мариссель. Пришел Доллингер, спросил, как решили назвать газету. Все недоуменно пожимали плечами. В комнату вбежал младший брат Венера, который всех называл Хайни, поскольку так звали его дедушку. Он и к Доллингеру обратился с неизменным: «Хайни!»

— Отлично, устами младенца… «Хайни» — лучшего названия нам не найти.

Первый номер «Хайни» вышел в самый разгар забастовки.

Эта газета ничем не отличалась от множества выходивших тогда в Западной Европе и Северной Америке молодежных листков: манифесты хиппи, прославление наркотиков и революции, выступления против войны и транснациональных корпораций. Много заметок о солидарности с борющимся Вьетнамом, новости из Парижа (вечером звонили кому-нибудь из знакомых студентов, спрашивали, что происходит в Сорбонне), описание жизни в секс-коммуне, организованной кем-то из приятелей Доллингера. Не лишенный чувства юмора, Венер ловко придумывал заголовки. Через несколько дней в дом наведалась полиция, она обшарила редакционную комнату и исчезла.