а тем, от выбора которого зависит судьба. Судьба мира. Таким, как Джудда, таким даже, как сам Зия Хан Назари. Таким, каким представлялся ему до сего дня и Черный Саат. И Мухаммед подумал: как хорошо, что рядом нет Назари, что нет больше Джудды, а что гораздо значительнее, нет Пустынника! Тот все решал за него, хотя вроде бы ничего не решал. Нет больше рядом Пустынника с его высшей мерой, отнимающей возможность принимать решения, ее недостойные, — и снятие такой меры означает для него, моджахеда Мухаммеда, свободу. Как же легко! Мухаммед не желал быть неблагодарным. Он в мыслях поблагодарил сначала Керима, а затем Карата, оставившего их столь вовремя, что именно ему, Мухаммеду, досталось весло, чтобы повести суденышко тела, которое лавирует меж жизнью и Жизнью.

Черный Саат уловил перемену, вызванную собственным вопросом. Он спохватился, но уже поздно было вернуть сорвавшиеся слова и прежнего подчинения инженера не обрести. Просто командовать Профессором уже ему не дано. Что ж, старший брат учил, что командовать можно не приказом, а хитростью.

— Нам осталось одно по силам, — как можно мягче продолжил он сам, — нам осталось убежище еврейского Бога. С ним мы справимся и вдвоем, нужны лишь терпение и осмотрительность. Жаль отказаться от великого замысла, Профессор, но разве нам определять, какой замысел велик? Будем готовиться и ждать указания небес. Как закончится этот турнир и немцы выдохнут с облегчением, устрой меня на работу на стадион… А потом устроимся на другую стройку, в еврейский дом.

— Мы были нетерпеливы. Разве знает Аллах о турнире? О каком-то чемпионате мира? Что для него десять тысяч? Что двадцать? Убежище идолов — не благая ли цель! Служение требует терпения. Останемся слугами его, а не Зии Хана Назари, — произнес Мухаммед с достоинством и даже важностью. Высказав мысль, он подумал, что и Пустынник остался бы им доволен. Как часто бывает, он позабыл про то, кто вложил в него эту мысль.

Черный Саат усмехнулся «в себя». Спасибо тебе, старший брат. Жизненный опыт и хитрость не заменишь учением во всех университетах мира, не восполнишь молитвой. Учение и молитва могут высоко вознести, только опыт низок — он в навыке различать уязвимое. Знание слабости с лихвой заменит силу, устат Мухаммед!

И Саат успокоился. Действительно, слабость в одеждах правды остается слабостью, но правда в сердцевине слабости остается правдой — инженер верные слова произнес о терпении. Аллаху дела нет до чемпионата мира, он не торопит Черного Саата. Стадион будет взорван!

* * *

Поздней осенью 2006 года без особого труда афганец устроился на работу на место Карата. Он начал интересоваться футболом, правда, только в самом узком смысле — когда, наконец, перед местным клубом забрезжит надежда вернуться в высшую лигу, и кельнская чаша соберет стада слепцов, ведомых пустой страстью. Ненависть к стадам неверных усиливалась в Саате с каждым праздным днем, словно не положено шкале ненавистей предела. Прошло не так много времени, и тень Пустынника перестала являться ему, успокоилась эта тревога. Борода Саата вдруг посерела, и те мастеровые, с которыми их с Профессором свели трудовые будни, принимали его за старшего брата Профессора. На пальцах вновь наросли мозоли, напоминающие о годах, проведенных с оружием и киркой в руках. Его, нелюдима, его заносчивый характер мастеровые терпели за физическую выносливость и упертость в исполнении простых видов работы, а еще за то, что с ним рядом был Профессор. А его уважали за знания и смекалку, достойные инженера, получившего образование не меньше чем в Аахене или в Берлине.

Эпилог

Ноябрь 2006-го. Кельн

Я встречаюсь с Машей Войтович в парковой зоне, что невдалеке от кельнской телевизионной башни, формой напоминающей мне Останкино. Тысячи людей на просторных аллеях поправляют здоровье бегом. Я отношусь к меньшинству, предпочитающему в свободное время здоровье терять. В этом, мне кажется, мы с Машей имеем сходство. Впрочем, не знаю, много ли в распоряжении молодой мамы свободного времени. С другой стороны, можно чего-либо не иметь, но обладать представлением, как этим распорядиться. Вот, к примеру, мир. Или свобода, к примеру. Об этом мне предстоит с ней беседа. Я рассчитываю на это. Не скрою, Маша Войтович вызывает во мне как женщина бодрящее чувство. Я даже завидую Балашову и временами ловлю себя на мысли, что его пребывание в ее близости избыточно случайно.

Я полагаю, писатель в его нынешнем образе являет собой бюргера, наделенного типическими признаками, как то: познанность жизни и, главное, ее потолка, выраженная на челе, добрый аппетит, но придирчивость в выборе подходящего пива из сотни сортов местного кельша.

А Маша Войтович… Я помню ее студенткой. Мне редко доводится встречаться с прежними слушателями, меня увлекает дробящееся настоящее, а их судьбы похожи, особенности стираются, что профили на старых монетах. Она — исключение. Помню горделивый чекан профиля и взгляд с насмешкой, словно защищавшей ее от пошлости. Маленькая, но высокая грудь… Грудь изменилась, признаю. Передо мной — кормившая мать!

Во время нашей первой встречи на ее новой, кельнской земле она взялась рассматривать меня без смущения так, как будто мое лицо — это карта страны, где выдалось ей некогда оказаться. Я с радостью отметил такой интерес. Время и возраст относительны. Они — не только категории, но и отношения. Собственно человек все превращает в отношение, кроме смерти. Я изрядно изменился с молодых моих преподавательских лет, но если тогда я наверняка казался ей старым, то теперь дело обстоит иначе. По крайней мере, она подарила мне второе рандеву, несмотря на то, что я не стал скрывать: их адрес получен мной от Турищевой. Возможно, Войтович распознала во мне безопасного ценителя женской зрелости. Я не разрушаю семьи!

Я всего лишь составляю каталог о новом поколении российских прозаиков в зарубежье. Пен-клуб помогает мне. Меня интересуют «знаковые фигуры».

Маша Войтович польщена и даже заинтригована. Неужели российский пен-клуб признал в ее Балашове… Наконец-то! Она старается уследить за дочкой, но внимание уже поглощено мной.

Я полагаю, что раньше или позже, но она пригласит меня домой на чай, а, может быть, даже предложит ужин. Ей захочется познакомить меня с супругом. И мне льстит, что она не торопит его появление на организованной нами сцене. Поначалу она не догадывается, что я знаю о них больше, нежели положено посланцу Турищевой. Я тоже не простой фрукт.

Пока же мы беседуем о разном. Нет спешки. Маша в курсе многого из того, что волнует меня. И мне начинает казаться, что