Маша упоминает о Логинове. Она не говорит мне этого прямо, но я понимаю, что связь между ними по-прежнему сохранна.

Разве это известие удивляет меня? Нисколько. Я отмечаю иное. В женщине ничто не исчезает, в ней не иссякает никакое отношение. Отношение, каким бы скоротечным оно ни было, лишь проваливается под снег памяти, или, что в значительной части синонимично для данного случая, под снег души — нет, даже не души, а чего-то иного, — еще более сущностной субстанции, которая и позволяет женщине жить долгую цельную жизнь. Иногда в отсутствии любви. Обходясь без любви.

Отношение проваливается под снег, занимая свое место, свою глубину, в зависимости от веса и времени года — вдруг оттепель? — и хранится там вечным подснежником. До нас не доносится его аромат, но у нее особое обоняние, она нет-нет, а вкусит запах нежности, надежды… Но никогда — любви. Долг, судьба, любовь — это слои ледяного покрова. Не обольщайтесь, посторонние мужчины. Ледяная корочка хороша для твердой лыжни, но мы о другом…

Мы о Маше Войтович. Отчего я гляжу на нее, и мне приходит мысль, что пока существует такая женщина, мир сохраняет надежду, мир не утратил способ одолевать зло, не умножая его? Оттого ли, что вижу способ не умножать уничтожением, а погружать в свои снега? Чушь. Заумь. Так что же с Логиновым, который выглядывает из-за писательского плеча?

Она улыбается. Ей уже нравится играть со мной, возбуждать во мне ревность. Снеги снегами, а женщина с коготком. Ладно, поиграйте со мной, фрау Войтович. Поговорим все-таки о Логинове.

— Мне думается, у вашего Логинова прообраза вообще не существует. Плод фантазии, причем фантазии женской. А Миронову верю. Такие еще остались. Я слышал, вымирают вот так же, странно. Кто тонет, по старинке вздумав переплыть какую-нибудь дачную речку Умля, да угодив под чужое весло, кто с крыши сруба свалится, причем исключительно по редкой трезвости… Их ветеранский бог хранит от разочарования новым временем, где места им, неугомонным, нет. А Логинова вообще нет. Ну какой Кандагар? Лорд Байрон… Он бы еще ислам принял! Нет, Логинов — это романтическая выдумка, причем подозреваю женскую руку. Ваш классик, Маша, дай вы ему волю, погубил бы приятеля где-нибудь в горах Кавказа.

Она не надувает губы, то жест не ее достоинства. Она измеряет меня взглядом, от макушки до пят, и, мне кажется, меру берет по Логинову. Он выше меня, я составляю метр семьдесят семь.

— Вы просто завидуете ему! — все-таки добавляет она. Я цепляюсь за такую подачу.

— Ему? Полагал, что если кому-то можно позавидовать Балашову, то это Логинову. Логинов — герой уходящего времени, а мы ждем и жаждем разрешения в современности. Что до меня, то я хотел бы стать Рафом Шарифулиным. Он жив, он мудр и пьет только хороший коньяк.

— Виски.

— И виски. А Логинов, что? Не услеживаю смысла в его дальнейшем литературном существовании. Где он обосновался? Во Франции? С немецким языком? Впрочем, я не литературный критик. А, сказать по чести, я желал бы побывать в коже только одного персонажа.

Она не может скрыть заинтересованности.

Я говорю о Пустыннике. Она уверяет, что так и подумала и что я ношу в себе потенцию Логинова. Вот это логика! Но она поясняет:

— Вы не сможете получить из воды спирт. Но вода в миксе со спиртом дадут хотя бы водку, — говорит она, и до меня доходит, что она не успокоится, пока не отомстит мне за Логинова, и эта месть вот-вот осуществится, — вы носите в себе воду и спирт. Ваша тайная мечта — и свобода, и ее отрицание — вот бы встряхнуть мир лицемерной, тупиковой свободы. В смеси и выходит Логинов. И то он — это идеальная, менделеевская пропорция, которая вами едва ли будет осуществлена.

— А Балашов? Кто он, спирт, вода или идеальная пропорция заданности и мечты?

Фрау Войтович становится со мной более осторожна. Репутация мужа ей дорога.

— А знаете, за что я предпочитаю «слабых» мужчин? — переводит острие на себя. — В них проще найти понимание. Что есть добро? Вернее, мера для добра? Путь добра? Как раз понимание. Путь наименьших упрощений. Он достигается соединением духа с душой. Понимание и принятие.

— Это Ваша мысль? — допускаю бестактность я, изрядно пораженный. Но она не наказывает меня, она продолжает.

— Мы с Балашовым это называем «осиным умом». Он убежден, что маленький человек, осененный пониманием, в определенные периоды жизни и истории может предотвратить большие беды.

— Это сложно, уфф… Но могу с медицинской точностью констатировать, что вы больше, чем верная жена! — склоняю я голову.

— С Рафом могу вас познакомить. Он чудесный опасный человек… В моем тоже вкусе…

И она прощается со мной. И опять не предлагает встречи с супругом. А я растерян. С Рафом, видите ли. Снова тело в снегу? Увидимся ли мы еще с вами, госпожа Войтович?

— Нет, с Рафом не надо. Он не персонаж моего каталога. К тому же мне и с вами страшно, что тогда будет при встрече с ним!

— Со мной?!

— А то. На каждом шагу мороженые яблоки в глубоком снегу. Не душа, а зимний сад. Все-таки покажите мне человека, который сумел не поддаться упрощению. Сведите нас в непринужденной обстановке, а то мне сказали, он становится нелюдимом…

Она уходит. Дочка бежит за ней по хрустящим корочкам листьев, догоняет, ловит маятник ее ладони в обе руки.

Добро, значит — полное виденье, избегание упрощения. Но что тогда счастье? Я провожаю их взглядом, ведущим в арку осеннего парка. Они подобны друг другу, как подобны точка и махонькая запятая, выведенные одной рукой. Нет, во время нашей следующей встречи я буду говорить с ней о чувствах, о женском счастье, о любви, наконец! И ни слова о Балашове. Завтра.

Я даже изобрел повод. Поинтересуюсь судьбой Уты Гайст.

* * *

Погода испортилась, налетели обильные серые дожди, но не похолодало, и земля принялась исходить удушливой влагой. Ученые грозят, что так теперь будет год от года. Всегда. Всегда в перспективе моей жизни. Парниковый эффект.

Я звоню Маше. О прогулках в парке и речи нет, на мое предложение встретиться в кафе она отвечает отказом. Хотя муж, с ее слов, отъехал. Куда? В Турцию. Нет, по делам. В командировку.

Ну какая у Балашова командировка, у этого рядового в армии русскоязычных получателей