– Если честно? Я уже уезжал из дома. Это было… мерзко, страшно и непонятно. Я даже не знал, зачем именно бегу. Но потом стало легче. Никто не говорит, что в Москве будет рай, – он усмехнулся, – но думаю, у тебя получится не хуже, чем у меня.

Он мягко сжал ее пальцы, чтобы она знала – говорит это не просто так.

Они молчали, и это было одно из лучших молчаний в его жизни: тихое, не требующее оправданий. Даже воздух в подвале шелестел спокойнее.

– Ты ведь знаешь, что мне нельзя? – спросила она чуть громче, но уже без дрожи в голосе. – Я же тут самая младшая, и, если я сбегу, это будет катастрофа.

– Катастрофа – когда ты всю жизнь живёшь не своей жизнью, – сказал он. – Это даже хуже, чем сбежать.

– Ты когда-нибудь скучал по дому? – спросила Лиза, будто выговаривая самое страшное.

Григорий замялся. Он вспомнил двухкомнатную квартиру матери: обои в цветочек, выцветшие у окна, скрипучий паркет, который выдавал каждый шаг, запах жареного лука по воскресеньям. После похорон матери его забрала бабушка. Первое время он просыпался от каждого звука, думая: вот сейчас откроется дверь, и мама скажет, что всё это была ошибка. Но потом однажды проснулся и понял: скучает не по квартире, а по тому мальчику, которым был раньше – с мечтами, с планами, с верой, что завтра будет лучше, чем вчера.

– Нет, – честно ответил Григорий. – Мне больше нравится жить в гостиницах. Там хотя бы никто не спрашивает, почему ты не спишь ночами.

– А я бы, наверное, скучала, – сказала Лиза. – Даже если сбежать, всё равно будешь помнить, как пахнет кухня, когда там кипятят абрикосовое варенье.

– Это не так плохо, – сказал он. – Главное – помнить, что у тебя есть выбор.

Она чуть улыбнулась и разжала его руку, как будто наконец-то убедилась: ее страхи ничем не хуже его собственных.

– Я не буду тебе мешать, – вдруг сказала Лиза, поднялась и чуть не споткнулась о порог. – Просто… если вдруг соберёшься уезжать, возьми меня с собой.

– Обещаю, – сказал он. – Без тебя в этом доме мне точно не выжить.

Она смеялась сдержанно, почти по-взрослому. В её глазах, несмотря на усталость и недосып, появилась какая-то новая, очень живая искорка. Она задержалась у выхода и, не оборачиваясь, спросила:

– Только не забудь, что я боюсь темноты.

– Тогда придется всю дорогу держаться за руки, – сказал он.

В подвале снова стало тихо: даже тени на стене потускнели.

Он больше не боялся ни сейфа, ни старых бумаг: теперь все страхи казались ему детскими. Он сфотографировал ещё пару страниц и только потом понял, что в каждой – не просто история про власть или деньги, а маленькая трагедия о том, как люди из поколения в поколение передают друг другу один и тот же страх: что никогда не смогут уйти из своего дома.

Он закрыл шкаф, вышел и поднялся наверх. В кухне уже закипал чайник: Лиза не умела спать, если на ночь не выпьет что-то горячее.

Григорий на цыпочках прошёл мимо её двери, остановился и на секунду подумал: может, стоит сказать ей что-то важное. Но решил – пусть пока всё остаётся как есть. В этом доме каждый боится своего, и даже если уйдёшь, страх всё равно придёт за тобой.

Он лёг в своей комнате, включил телефон и долго смотрел на фотографии. В каждой строчке был не только его след, но и судьбы тех, кто когда-то выбирал не свободу, а безопасность.

Он выключил свет и подумал: если завтра кто-то спросит, чего он боится, он ответит честно. Но только после того, как доберётся до самого конца.

На следующее утро дом Петровых напоминал декорацию к спектаклю о римской диктатуре: все вроде бы жили, улыбались, рассаживались по местам, но каждый знал – достаточно одному подать знак, и завтрак превратится в казнь, только без тостов. Григорий спустился в гостиную, где из кухни шёл запах подгоревшей яичницы, жареного лука и ещё чего-то кисло-металлического – возможно, так проявлялось семейное напряжение. За столом, как всегда, первая – Маргарита: хищный профиль, движения резкие и экономные, как у хирурга; только вместо скальпеля – нож для масла, в котором она явно видела прообраз любого противника.

– Доброе утро, – сказала она, не отрывая взгляда от журнала.

– И тебе, – ответил он. – Что-то сегодня все рано встали.

– У нас по понедельникам всегда совещание, – напомнила она. – Если ты забыл.

Он не забыл. Просто хотел услышать, как это прозвучит из её уст – с тем самым оттенком, который дают голосу долгие годы командования. Следом появилась Софья: в халате, с планшетом, волосы наспех собраны в хвост; на лице – следы вчерашних переживаний, которые она даже не пыталась скрывать. Она металась по комнате, как мышь.

Лиза спустилась последней. Её появления всегда были похожи на небрежный жест: будто ей всё равно, увидят ли её растрёпанной, с пятнами от косметики, или в мужской футболке, явно не из её шкафа. Сегодня на ней была как раз такая – белая, с чужой фамилией на груди. Эту майку он знал: сам носил её неделю назад.

– Кто-нибудь хочет кофе? – спросила она и, не дожидаясь ответа, поставила турку.

– Не пора ли уже переходить на что-то более взрослое? – язвительно бросила Софья.

– Я не против коньяка, если вы оплатите, – парировала Лиза.

На заднем плане мелькнула Елена: в длинном халате, волосы стянуты в тугой жгут, лицо – как маска на экзамене. Она вошла тихо, но так, что все сразу обернулись. Даже Маргарита перестала листать журнал.

– Я смотрю, семья в сборе, – сказала Елена, и по комнате пробежал лёгкий ток: все тут же сделали вид, что заняты, даже если только притворялись.

Завтрак шёл в режиме повышенной готовности: Софья методично намазывала хлеб джемом, Лиза щёлкала по телефону, Маргарита раздавала короткие приказы насчёт работы, Елена молча наливала чай, наблюдая за каждым, будто выбирала, кто сегодня пойдёт в расход. Григория – в его привычной теперь роли