Ответа не последовало, но Григорий пошёл за ней.

Она была иной в кровати, чем на кухне: та же уверенность, но теперь – без фильтров и масок. Вера сама сняла с себя майку, бросила на пол, потом взялась за его пуговицы, расстёгивая медленно, с мелкими остановками, будто проверяла его реакцию на каждый жест.

Гришины движения в первые секунды были не столько порывом страсти, сколько демонстрацией абсолютного контроля: он почти не смотрел на Веру, будто знал, что взгляд – лишний, когда всё тело говорит сразу обо всём. Зажав её запястья одной ладонью, он прижал их к подушке, а второй зафиксировал её бедро, не позволяя качнуться ни вправо, ни влево. Вера захохотала сквозь удивление, от неожиданности чуть не прыснула чаем, но Гриша тут же закрыл ей рот ладонью, не давая ни слова, ни звука. Горячее дыхание встретилось с его кожей, пальцы хрустнули у неё во рту, но она не попыталась вырваться или укусить, только глубже втянула воздух и подалась навстречу, как кошка, которую крепко держат за шкирку, и которая в этот момент впервые чувствует себя по-настоящему живой.

Он прижал её всем телом, будто хотел растворить в себе; каждое движение было выверенным, отточенным, словно он давно просчитал этот момент и знал, где у неё самые чувствительные точки, какие мышцы дернутся от легкого нажатия, а какие расслабятся, если не отпускать слишком долго. Она попыталась было приподнять голову, но встретила в его взгляде не жесткую агрессию, а странную смесь заботливой строгости и хищной игры. На секунду ей показалось, что он улыбается – и в этой улыбке читалось не

похоть, а удовлетворение от того, что всё идёт по плану, и никакой неожиданности для него здесь нет.

Постельный матрас прогнулся под ними так, что пружины жалобно скрипнули, но он использовал этот звук как команду: на пике скрипа резко переместил её ниже, и она, потеряв опору, уткнулась лицом в одеяло. Ладонь с её рта скользнула на шею, погладила ключицу, потом вернулась обратно, но уже без прежней настойчивости – теперь он просто наблюдал, как меняется её дыхание, как на щеках проступает горячий румянец, как сквозь спутанные пряди проступает та самая улыбка, которой она обычно встречает неожиданных гостей на пороге своей квартиры.

Гриша действовал не как герой любовных романов, а как хирург или, может быть, дирижёр: точно зная, когда следует усилить напор, а когда дать свободу, чтобы партнёр почувствовал иллюзию самостоятельности. Прижал её запястья к изголовью, наклонился так, что волосы щекотали ей ухо, и прошептал что-то короткое, почти служебное, но от этого только больше заводящее. Потом отпустил руки Веры, и она тут же обвила его спину, цепляясь ногами, как опытный акробат, игнорируя боль от неожиданно врезавшейся в щиколотку пружины.

Он вошёл в неё резко, как будто пробуждал инстинкт, который слишком долго дремал и теперь взорвался жаждой – не телесной даже, а почти физико-химической, словно в костлявой мускулатуре Веры была спрятана партизанская мина, и только такой взрыв мог заставить её разом замолчать. В этот миг она даже не моргнула, только глубоко, судорожно втянула воздух и прикусила губу, чтобы не застонать достаточно громко для соседей. Он не стал делать вид, будто ищет синхронию или спрашивает разрешения; он просто взял, как берут своё, а она не пыталась сопротивляться – наоборот, вцепилась в него обеими руками, будто боялась, что, если ослабит хватку, его рванёт обратно наружу и всё исчезнет, будто ничего не было.

Движения были жёсткими, но в этой жесткости не было ни злобы, ни унижения – только страсть двух людей, которым самому себе давно уже всё надоело, но друг без друга они не просуществуют и минуты. Каждый толчок отдавался в позвоночник Веры электрическим разрядом, и она, раз за разом теряя дыхание, ощущала, как быстро сдаёт даже те позиции, которые ещё пару минут назад казались неприступными. Она попыталась было встретить его взгляд, но поняла: он смотрит не на неё, а сквозь неё, будто видит будущую сцену, где она – не женщина, а формула, которую нужно разложить на молекулы и изучить до самого конца.

Слёзы и пот смешались на её лице, но это не был плач, скорее катарсис: давно не чувствовала себя настолько ничейной, и настолько – своей же собственной. Когда его рука скользнула по её бедру, нашла там старый шрам от детской травмы, Вера затряслась всем телом, но не от боли, а от того, что даже этот изъян он принял сразу, как часть конструкции, которую сию секунду собирался разрушить и собрать заново.

В какой-то момент она, не удержавшись, застонала: не подруга, не любовница, не женщина – зверёк, которого поймали за шкирку и который впервые не хочет вырываться. Он тут же закрыл ей рот своим, и это не был поцелуй, а скорее акт мутации, слияния двух, которые в обычной жизни никогда бы не встретились. Она почувствовала, как его жар выжигает всё внутри, и поняла: если бы у неё спросили, согласна ли она жить так вечно, она бы не стала раздумывать ни секунды.

Всё происходило быстро, но в то же время – с идеально выдержанной паузой, будто у каждого изгиба, у каждого толчка был собственный метроном, и этот ритм был выучен наизусть.

Они двигались вместе так, будто репетировали это месяцами: ни одного избыточного жеста, ни лишнего слова, только короткие выдохи и сдавленные всхлипы, в которых легко угадывалось – здесь никто не играет чужую роль, всё по-настоящему. Он вошёл в неё резко, но не грубо, скорее демонстрируя, что теперь они одно целое, и что он не собирается отступать ни на шаг. На секунду он остановился, будто ждал подтверждения, что она готова, и только когда Вера сама сжала его бёдра, продолжил, не давая ей ни малейшей возможности повлиять на ритм или ход событий.

Она не сопротивлялась: ей это нравилось, она искала в этом не грубость, а, наоборот, подтверждение своей ценности. Когда он вошёл в неё, она слегка выгнулась, потом сразу сдалась, впустила его целиком и даже не пыталась контролировать ритм. У них был свой, общий, выработанный заранее стиль: всё по-взрослому, без сантиментов, но с жаждой настоящего, хоть и быстрого, контакта.

Вера не искала нежности, и он не давал её – не из-за равнодушия, а потому что оба испытали в прошлом слишком много напускного тепла, чтобы по-настоящему в нём нуждаться. Их поколения с головой окунулись в океан