Огюст расправил плечи, расхохотался и хлопнул себя по бедру большой ладонью. Затем он серьезно обдумал вопрос, не спеша изучая кончики своих усов.

– Ах, это!.. Честно говоря, мадемуазель, я не знаю. Но иногда мне кажется, что он всего лишь придурковатый англичанин. Тем не менее позвольте мне сказать, что друзья поддерживают его – и в особенности вы. – Он просиял, глядя на нас обоих, и добавил в простой галльской манере: – И конечно, сразу бросается в глаза, что он ваш сердечный друг. Я не ошибся?

– Если это так бросается в глаза, – ответил я, – то, несомненно, некоторые люди поступили глупо, когда пренебрегли логикой всеобщего мнения. Это шпионская работа, Огюст? Будет ли все, что мы скажем, использовано против нас?

Сержант задумался:

– Это зависит от обстоятельств, мсье. Мне было приказано следить за вами. Конечно, если вы никому не скажете… – На мгновение он остановился. – Знаете, если вы – Фламан, то вам лучше расслабиться. Нет необходимости так дурно выговаривать слова на вашем родном языке, мсье.

Это бросалось в глаза.

– В связи с чем возникает вопрос, – задумчиво произнесла Эвелин, – ты все еще притворяешься Фламаном, Кен? Я бы не стала этого делать. С твоим акцентом ты никогда не сможешь выглядеть убедительно.

– Хорошо. Под сильнейшим давлением признаю`, что я не Фламан. Итак, я собираюсь задать сержанту Аллену несколько вопросов. Послушайте, старина: вы готовы присягнуть, что нашли вон ту коричневую сумку в этой комнате?

– Конечно! Она стояла в изножье кровати.

То есть там, где я оставил черную.

– Вы взяли ее с заднего сиденья машины мисс Чейн и принесли сюда?

– Нет, я ее сюда не приносил. Багажом занимались Луи или Жозеф.

– А у вас в полиции обращают внимание на такие вещи, как, например, отпечатки пальцев? Вы нашли мои «пальчики» на сумке или на «гуманном убийце», припрятанном в двойном дне?

Огюст откровенно рассмеялся:

– Шеф уделяет мало внимания таким мелочам, мсье. Говорит, что они устарели и психологически не важны. Если где-нибудь когда-нибудь и будут найдены отпечатки пальцев, мы можем быть уверены, что их оставил не тот человек. В любом случае на сумке вообще не было отпечатков пальцев. Вы ожидали, что Фламан оставит их? Смех, да и только! Он бы покрыл подушечки пальцев жидкой резиной.

– Он бы покрыл подушечки пальцев жидкой резиной, чтобы достать зубную щетку из собственного саквояжа?

Огюст снова ухмыльнулся.

– Для Фламана вы слишком наивны. Существует прозрачная разновидность жидкой резины, которая останется незамеченной, если ее нанести на кончики пальцев. Фламан пользовался бы ею постоянно, на протяжении всей операции. Он вообще не оставил бы отпечатков. – Сержант нахмурился. – Извините, но вы должны понимать, что мне не разрешается отвечать на подобные вопросы.

– Да ладно вам, Огюст! Садитесь. Выкурите сигарету. Устраивайтесь поудобней и выпейте с нами… Дерните за сонетку, и посмотрим, не принесут ли нам спиртного.

Все поведение Огюста выдавало, что он далеко не убежден в моей виновности. После некоторого колебания сержант положил пистолет в карман, дернул за сонетку и сел, вздохнув шумно и с облегчением.

– Значит, вы признаёте, – продолжил я, – что, возможно, произошла какая-то путаница с багажом?

Огюст пожал плечами:

– Вы, мсье, должны убедить в этом шефа, а не меня. Кроме того, что это за путаница? И не было ли какой-нибудь другой ошибки?

– Верно. Помните портфель самозванца? Человека, назвавшегося Гаске? Портфель его был таинственным образом утерян. Я вижу, вы помните. Портфель нашли?

– Да, насчет портфеля вы правы, – согласился Огюст. Его голос, казалось, доносился из подвала, когда он задумчиво втянул голову в воротник и снова покосился на свои усы. – Но от этого коричневый саквояж не станет черным, как вы говорите, а затем снова коричневым. Нет, нет и нет! Понимаете? – Он усмехнулся. – Этот фальшивый Гаске доставил нам – я имею в виду шефа – много поводов для беспокойства, поверьте! Конечно, мы думали, что он – Фламан. Вот почему я наблюдал за его окнами, а шеф следил за его дверью. Мы намеревались посмотреть, что он собирается делать, а потом… вуаля! – Огюст сжал пальцы в кулак. – Когда его убили, это расстроило шефа. Нужно было искать в другом месте. Итак, пока вы ужинали, он приказал мне обыскать комнаты. Все, кроме спальни доктора Эбера, которого он видел раньше и знал, и двух англичан, к имени которых добавлял «сэр».

Одна вещь в этом рассказе поразила и меня, и Эвелин, которая вся так и подобралась:

– Д’Андрие – или Гаске – действительно наблюдал за дверью этого человека перед убийством? Откуда он наблюдал за ней?

Огюст прищурился:

– Ну… Я полагаю, из двери своей средней комнаты, в конце галереи, мадемуазель.

– И следовательно, ему была хорошо видна вся галерея, до того как погас свет?

– Вы должны понимать, я всего лишь подчиненный… – проворчал Огюст.

Эвелин повернулась ко мне и от волнения перешла на родной язык:

– Послушай, Кен, есть по крайней мере одна вещь, которая с самого начала показалась мне чертовски странной. Когда Гаске выстраивал свое обвинение против тебя, он упустил важную деталь, о которой все так много говорили раньше. Кто выключил свет, воспользовавшись рубильником в бельевой? Если Гаске считал тебя убийцей, он, должно быть, полагал, что свет выключил ты. Была ли у тебя возможность сделать это? Я знаю, что ты этого не делал, так как была вместе с тобой в этой комнате, – но есть ли какие-нибудь доказательства этого?

– Да. Фаулер определенно заявил, что увидел бы всякого, кто направлялся бы к бельевой, если бы этот человек шел с нашего конца галереи. Между тем он, по его словам, никого не заметил.

– Верно. А теперь вспомни вот о чем. Вечером появляется самозванец, который утверждает, что он Гаске, когда его загоняют в угол. Настоящий Гаске, или д’Андрие, знает, что это ложь. Естественно, как мы должны были догадаться, он стал наблюдать за дверью самозванца – точно так же, как Огюст наблюдал за окном. Следовательно, у него имелся четкий обзор галереи. Он, должно быть, видел, кто на самом деле проник в бельевую и выключил свет. Почему он сразу не назвал этого человека?

– Я думаю, он решил придержать эту сногсшибательную новость. Нет, погоди-ка! – сказал я и почувствовал, что дело стронулось с мертвой точки. – Он не стал бы молчать об этом, если бы хотел обвинить меня, потому что я этого не делал. Нет, ей-богу, наоборот: