– Озадаченным?

– Да! Он пытался выдвинуть обвинения против Фаулера и доказать, что только у того имелась возможность проникнуть в бельевую…

– Ты хочешь сказать, что он видел, как это сделал Фаулер?

Я попытался сложить воедино все фрагменты головоломки:

– Это, конечно, одна из возможных причин. Но мог ли он вот так сорваться с катушек, распутав дело только наполовину и располагая всего несколькими доказательствами для театрального выхода? Разве он не попытался бы усилить давление? Он сказал бы: «Не пытайтесь блефовать. Я видел, как вы туда заходили!» – вместо того чтобы пускаться в логические построения.

– Он любит демонстрировать, что логика ему не чужда.

– Да, но еще больше ему нравится припереть жертву к стенке. Вспомни: это самое крупное дело в его карьере, и он не дурак. Г. М. говорит, что Гаске заподозрил Фаулера только потому, что тот был расстроен, озадачен и говорил невпопад. Ты, верно, заметила, как чертовски быстро Гаске переключился с Фаулера на меня. Ничего такого не было бы, если бы старший инспектор не сомневался в виновности Фаулера. Но если Гаске не видел, как Фаулер прокрался в бельевую, – и, Бог свидетель, не видел меня, – тогда кого, во имя всего святого, он там засек?

У Огюста, который ловил каждое слово, заложив руку за ухо, чтобы ничего не пропустить, в глазах любопытство мешалось с испугом. Однако, поймав на себе мой взгляд, он пригладил пальцем усы и вернул лицу прежнее благодушно-снисходительное выражение.

– Любопытный ход мысли, если я правильно все понял, – похвалил он, – но далекий от реальности. Может, это был человек-невидимка, а? Хо-хо-хо!

Эвелин бросила на него укоризненный взгляд:

– Сержант Аллен, вы меня удивляете. Подумайте о своем долге перед Францией! Подумайте о грядущем повышении по службе! Вы в сыскной полиции не первый год, не так ли? И ума вам не занимать, верно? Стало быть, вы знаете, что могли бы разобраться с этим делом, если бы вам позволили?

Из глубин воротника Огюста раздалось настороженное сопение.

– Ну, что касается этого, – проговорил он осторожно, но с какой-то мрачной таинственностью, – то вы правы, и у меня могут быть свои соображения… Но чего вы от меня хотите? Я предан своему шефу, величайшему детективу в мире… – И голова его еще глубже ушла в плечи.

Я попробовал развить успех:

– Вопрос не в этом. Вы говорите, он стоял у двери. Очень хорошо. Тогда кого он мог видеть, когда тот входил в бельевую? При данных обстоятельствах мы вынуждены признать, что он не видел Фаулера…

Ворчание.

– Следовательно, Фаулер говорит правду. Фаулер говорит, что не видел, чтобы кто-то подходил к бельевой с другого конца галереи. Это исключает мисс Чейн, миссис Миддлтон, Хейворда, меня… На самом деле всех. Мы приходим к выводу, как это сделал Фаулер сегодня вечером, мы приходим к выводу, Огюст, что свет был выключен вашим шефом.

– Ну нет! – прогремел Огюст, подскакивая на стуле. – Это смешно. Почему шеф должен был поступить так глупо? Ну нет! Это оскорбительно. И, кроме того, я здесь для того, чтобы наблюдать за вами, а не лясы точить.

Эвелин размышляла, куря сигарету. Закинув ногу на ногу, она качала в воздухе носком туфельки и вдруг наклонилась вперед, как будто намереваясь скатиться с горки.

– О боже мой! Мы были ужасными дураками, что не подумали об этом! Вы все кое-что забыли, не так ли? Ваш шеф был не единственным, кто находился в другом конце галереи и мог незаметно подобраться к бельевой. Мы упустили из виду Оуэна Миддлтона, который был в ванной, ведь так?

Я отказывался верить услышанному, о чем тут же и заявил. Не только потому, что Миддлтон был последним человеком, кого я мог бы посчитать Фламаном, но и потому, что он поддержал меня в беде.

– Сознаюсь, это не очень веский довод, – сказал я, – но все же, если бы свет вырубил Миддлтон, д’Андрие увидел бы его. Вы признаёте, что д’Андрие не обращал этим вечером на Миддлтона никакого внимания?

– Так не пойдет, старина. Потому что ты не можешь не признать: до того момента, как д’Андрие выдвинул против тебя обвинение, он не обращал внимания и на тебя. Я говорила тебе сегодня вечером, – продолжила она, – что Миддлтон, по его собственному признанию, только что приехал из Индии…

– Да. И еще кое-что. Что, черт возьми, означают все эти намеки насчет Индии? И вообще, что значит единорог? Все о нем говорят. Рамсден утверждает, что он стоит полкоролевства и миллион фунтов стерлингов. Отлично! Но что это такое? Теперь, когда кот вылез из мешка, я молю Господа, чтобы кто-нибудь выпустил на волю и единорога. Мне кажется, я должен это знать. Это становится проблемой, особенно когда тебя арестовывают, объявив матерым преступником, а ты понятия не имеешь, что якобы намеревался украсть.

Эвелин выставил вперед руку с сигаретой:

– Да, но погоди минуту! Кен, это, должно быть, Миддлтон. Разве ты не видишь, что в ином случае у нас остаются только д’Андрие и человек-невидимка Огюста.

Тут сержант поднял руку, призывая нас помолчать, и взгляд его остановился на бюсте Бонапарта на каминной полке, словно Огюст был одним из усатых ветеранов-гвардейцев, боготворивших своего императора.

– Невидимка, мадемуазель, – выдохнул он порывисто, – в некотором смысле.

– Простите, но что вы хотели этим сказать?

– Даже величайший из людей, возможно, не смог бы его увидеть.

– Даже если бы он вошел в бельевую при включенном свете?

– Даже в этом случае, мадемуазель, – согласился Огюст, нахмурившись.

Эвелин скрестила руки на груди.

– Сержант, – строго сказала она ему, – держите себя в руках. И предоставьте мистификации мсье Гаске. Что вы имеете в виду?

Огюст пошевелился, издав хриплый смешок. Он посмотрел на нее с растущим восхищением, очевидно умиляясь тем, что это нежное создание ростом всего-то пять футов три дюйма разговаривает тоном школьной учительницы с ним, шестифутовым верзилой.

– С вашей помощью, мадемуазель, – заявил он, – Огюст Аллен еще может стать инспектором. Хоть я и не понимаю, какую ценность может иметь мое открытие, пусть даже я сам до него додумался. – Он нахмурился. – Понимаете, потребовалось изрядно потрудиться, чтобы подготовить зáмок для инсценировки, причем все делалось в большой спешке. Мне мой шеф доверил женские обязанности, которые я всегда считал грязными… Это я должен был доставать белье, заправлять лампы и… Ну и я, в отличие от шефа, часто входил в бельевую и выходил из нее.

– И что?

– А то, что я заметил там дверь, – произнес он. – Не очень приметную, хотя и не потайную.