— Вот что, дорогой товарищ-гражданин Жужилев. Надо тебе Жорика найти. На то тебе дня три даю, не больше.

— Чего? — выпятил губу Жук. — Мы не в твоей псарне, чтобы по свистку стойку принимать.

— За языком следи. Мне до тебя, таракана, вообще дела не было. Вот только так получается, что у нас интерес общий нарисовался. Теперь я с тебя не слезу.

— Ну и че сделаешь?

— Вы чего тут, на Арбате, совсем непуганые? Так я вам всем путевку в Колымские края выпишу. Там сейчас как раз резня идет. Выживают не все.

— Поймай за руку сначала! — начал хорохориться Жук.

— Даже и напрягаться не буду. Сейчас же вас всех и приму.

— За что? — Жук заволновался. — С поличняком, что ли, взял?

— Да за что угодно. Хотя бы за убийство твоих приятелей драгоценных. Вы же все близкие. Значит, первые подозреваемые. Будете в камере куковать. Потом на что-нибудь да раскрутитесь. И ту-ту — спецэшелоном на пятерик. «Этап на север, срока огромные» — будете петь уже со знанием дела.

— Да ладно гнать порожняк.

— Хочешь проверить? — каким-то зловещим голосом прохрипел Дядя Степа и подался вперед.

Внушительно так, несмотря на малый рост. Братва даже плечи вжала. А я Дядей Степой аж залюбовался. Умеет, чертяка, жути нагнать. Когда надо, я тоже умею, но тут словами и бровями играть недостаточно. Тут твой визави нутром ощущать должен, что ты его переедешь, как трактор, и тут же забудешь, что ты его готов не только раздавить, но и убить. Если такой готовности нет, то лучше не пробовать — эффект будет обратный.

— Это беспредел, Степан Степанович, — уже без былого злого задора выдал Жук.

Беспредел. Словечко это стало гулять среди блатных не так давно — отголосок сучьих войн в ГУЛАГе, где беспредельщиками называли воров, презревших воровские законы и чинивших кровавый произвол.

— Беспредел это вы в Москве чините. И недолго вам осталось… В общем, с тебя адресок, где он хоронится, — хлопнул в ладоши Дядя Степа.

— Да не знаем! — завопил Жук. — Если бы знали — навестили бы!

— Ну или хотя бы где он бывает. Где работает.

— Работает, — протянул задумчиво Жук, настраиваясь на рабочий лад. — А вот это можно…

Глава 16

Вечерело. В углу дощатого, недавно аккуратно выкрашенного к началу сезона в голубой морской цвет домика лодочной станции, состоящего из одной комнаты и складских помещений, бубнил детекторный приемник.

Международные новости звучали успокаивающим фоном. Благо их много, и ритмичное перечисление вгоняло в какой-то транс. Тут и недавнее вступление в НАТО Турции и Греции, которое создает угрозу Советскому Союзу с юга. И казнь видных представителей компартии Греции. И захват власти диктатором Батистой на Кубе — он тут же прервал дипломатические отношения с СССР. Очередная революция в Боливии. Агрессивная политика США и резкое наращивание ядерного потенциала, протесты против поджигателей войны в ведущих западных столицах.

Ну а также первые месяцы правления королевы Елизаветы Второй в старой доброй Англии. Георг Шестой недавно покинул сей мир, оставив трон дочке, еще совсем молодой. Тут Дольщик взбодрился. Эта новость ласкала его слух. Сильные мира сего. Короли. Президенты. Диктаторы. Какая-то сладкая истома растекалась по телу, когда он слушал про них. Другой мир!

Он снова вернулся к своим старым мыслям о сильных и слабых, высших и низших. Где проходит этот водораздел? Ну, в общем-то, тут все просто и проверено на практике. И не надо мерить черепа и восстанавливать родословные, как это делали германцы. Сильные — это те, кто могут убить для достижения своих целей. Слабые — те, кто не готовы убивать, а готовы страдать.

Хотя тут, конечно, есть нюансы. Убить может и корова копытом. И негр в дебрях Африки своим копьем. Нет, настоящая сила только там, где есть сплочение сильных и система их власти. Высшие способны сорганизоваться, чтобы убивать низших или делать из них рабов. И Дольщику всегда больше всего хотелось принадлежать именно к такой системе.

Он никогда в жизни не испытывал большего душевного подъема, чем на службе Третьему рейху. Бери все, что надо, убивай всех, кого надо и просто хочется. Но только в тех рамках, которые тебе очертили. И для интересов хозяев. Весь мир стал прост. Все люди поделились на жертв и на хозяев. И на таких, как Дольщик, — верных цепных псов, которым дают от пуза жрать и всласть охотиться. На сильных псов.

А еще ему нравилось, что он мог мстить. Мстить Совдепии за раскулачивание своей семьи. Мстить советскому стаду, которому нравилось жить в Совдепии, где была раскулачена его семья. Нравилось почувствовать себя хоть немного сверхчеловеком.

Та германская сила ушла. Сдулась неожиданно и страшно, напоследок придавив своей издыхающей тушей великое множество своих слуг. И что остается?

Большевики, в принципе, могли бы стать такой силой, потому что рука у них жесткая и излишними сантиментами они не страдают. Если бы не изначальная их идеологическая дурь — мол, надо заботиться обо всех обиженных, сирых, убогих, о нацменах, нищете, бездельниках. Воспитывать и толкать в большевистское будущее. Опора сильных на слабых делает сильных слабыми.

Вот Запад — это другое дело. Там без иллюзий. Та же Америка может Гитлеру фору дать в циничном рационализме. Сегодня сила там. Их власть имущие. Их президенты и короли. Безжалостная и целеустремленная сила.

Дольщик всегда мог делать несколько дел. Сейчас он не только слушал радио и одновременно мысленно философствовал, но и занимался ручной работой. Вырезал из куска резины нужную форму, чтобы подлатать лодку, а не списывать ее.

Ему нравилась работа со всякими вещами — строгать, чинить. В этом было умиротворение, будто возвращался в свое детство — вполне сытое, кулацкое, со строгим, порой жестоким отцом и доброй, хотя и запуганной матерью.

Он надавил посильнее на нож. Тот соскользнул и рассек палец.

— Вот же зараза такая! — воскликнул Дольщик и сдержался, чтобы не выругаться соответствующе, — он всегда сдерживал брань, считая, что она унижает того, кто ее произносит. Тем более унизительно ругаться на свою собственную неловкость.

Отложил работу. Подошел к стене, на которой висел металлический ящик с аптечкой. Вытащил йод и бинты. Рана была неглубокая, но ее нужно обработать. Насмотрелся еще в войну, как пустячная царапина неожиданно оборачивается нагноением, потом гангреной, которая палит человека за считаные дни.

Он слизал кровь. Прижмурился. Озноб пошел по телу. Какая-то тяга ко вкусу крови жила в нем. После того самого дня, когда он принял эту кровь внутрь. Не