— Тоже вы с Барановым? Или вы один тогда?

— Того не я. Того по приказу Николая Захаровича Локтева. Только это он для всех Николай Захарович, а я его с детства нашего знаю, потому что мы с ним борьбой вместе занимались, потом по танцам вместе бегали… Это он для всех остальных Николай Захарович, а для меня он навсегда друг мой Колька, упокой бог его душу. Он и приказал того повесить, я так думаю. А может, он и не приказывал; скорее всего, Кондрашов убийцу по собственной инициативе — ведь казнили того гада в том самом месте, где убили Глашу Щукину. А Глашенька была Кондрашову родной племянницей — дочкой его сестры… Да мы все здесь, в Глинске, родственники — чужих у нас тут нет. А этого, которого я повесил, не я, так кто-нибудь другой бы кончил. Так что бери меня, Вася, сажай — все признаю, могу и того, которого Кондрашов наказал, тоже на себя взять. Мне-то все равно где умирать: дома на диване или на тюремной шконке — никакой разницы. Потому что у меня нет больше радости от света белого, с тех пор как Иришки не стало — нашей Прекрасной «креолки». А потом и жена моя к ней ушла. А в них был весь смысл моей жизни. Нет моих девочек любимых, и смысла нет на земле задерживаться…

— Не спрашивал у Пащенко, как он уговорил Валю Соболеву сесть к нему в машину?

— Спросил. Только это и спросил, потому что другое меня не интересовало. Я пообещал, что если скажет правду, то я его отпущу: даже честное ментовское слово дал. И он поверил, дурак. Сообщил, что поджидал, когда она из гаража выйдет. Подкатил он к ней и попросил о помощи. Соврал, что дочка сбежала, дома не ночевала, сидит сейчас в лесу возле озера, он ее зовет, а она от него убегает. Кто-то ее, видать, напугал… Попросил Валю, ведь она его Настю знает, уговорить ее вернуться домой. А Валя — добрая душа — согласилась ему помочь, на свою беду… Но он ее обманул. Вот что он мне рассказал, надеясь выжить… Но я его тоже на фу-фу взял — я с такими гадами ни о чем не договариваюсь…

— Его падчерица и в самом деле дома не ночевала, — подтвердил Колобов. — Мать звонила дежурному, я к ней заходил… А потом еще звонил. Утром она снова в управление прибежала. Мы экипажам патрульных машин еще вечером сообщили приметы Насти, но у нас ведь тут вроде как захват маньяка произошел… Не до девочки было. Теперь Татьяна Михайловна совсем с ума сойдет: и дочки нет, и муж повесился…

— Как повесился? — не понял Сидоров. — Ведь я сознался.

— Никто ни в чем не сознавался. И никто не слышал никакого признания. К тому же любая доследственная проверка выяснит, что это именно суицид. Свидетель — адвокат Вальдсон — скажет, что довез клиента до самого дома… А тот вдруг понял, что от ответственности ему все равно не уйти, и решил свести счеты с жизнью. Побежал к овражку и там на собственном ремне удавился. Свидетели видели, как он бежал к оврагу, как он бил себя в грудь и кричал: «Зачем мне жить!» А потом и эксперты наши подтвердят, что он сам, а не кто-то его…

— Выгораживаете меня, грешного?

— А за что вас сажать, Иван Иванович? За благое дело? Это уж потом богу решать, кто вы и куда вас определять. А суд земной, сами знаете, не всегда справедлив. Вспомните Лешу Снегирева. А потом, какие к вам претензии у следствия? Ведь есть, как я сказал, свидетели…

— Какие свидетели? — удивился Сидоров.

— Бывший участковый Баранов, например, который решил погулять перед сном. Потом один полицейский, который после развода без квартиры остался… Он приходил недавно ко мне, просил помочь в получении хотя бы служебного жилья… Найдутся и другие, вы же сами знаете, как у нас это делается, тем более когда узнают, кто удавился на осине. Многие скажут, что лично видели, как он из своего ремня петлю сделал и на дерево полез.

— А я-то как? Мне-то что теперь делать?

— А вы готовьтесь, Иван Иванович. Я буду рекомендовать вас к преподаванию в школе милиции, которая откроется в нашем городе в будущем году.

— Да я же ничего не знаю! Какой из меня учитель!

— Это вы-то не знаете? Вы — практик, каких сейчас днем с огнем не найдешь. Будете вести спецкурс по проведению профилактической работы среди населения. Я считаю, что этот предмет намного важнее, чем всякие «обществознания» и «правоприменения», которыми нас пичкали. Так что рано вас списывать в архив…

— Как же так, — растерялся бывший участковый, — вспомнили вдруг обо мне. Раз так, то я всегда готов… Профилактическая работа — мой конек… Я каждого на своем участке не только в лицо знал, но и чем он дышит и какие у него проблемы…

— Так вы согласны стать преподавателем в школе милиции?

— Конечно, только кто возьмет старика?

— Если начальник областного управления попросит, то отказа не будет.

Сидоров пожал протянутую ему руку.

— Мне что, домой можно идти? — поинтересовался он. — Отпускаете?

— Конечно. Сейчас вас до дома доставят.

Майор махнул рукой сержанту Сидоркину.

— Доставь уважаемого Ивана Ивановича до самого дома, но только аккуратно. И главное: не надо рассказывать ему про своего родственника разбойника Кудеяра.

— Что вы все ко мне со своим Кудеяром! Я же — Сидоркин. А Кудеяр — это внебрачный сын Ивана Грозного…

Бывший участковый еще раз пожал руку Колобову, после чего посмотрел на сержанта, распахнувшего перед ним дверь машины.

— Ты — Сидоркин, а я — Сидоров. И нечего гордиться своим родством с Кудеяром. Предатель твой Кудеяр Тишенков: он открыл Дивлет Гирею тайные пути подхода к Москве и секретный брод на Оке. И стотысячное войско крымских татар, которое послал турецкий султан Сулейман Великолепный, подошло к Москве… Семь тысяч русских бились с этим войском трое суток и победили. Великая битва была! Всех врагов положили. Никто из супостатов домой не вернулся: все в нашей земле остались![16]

Иван Иванович прикрыл дверь, и дежурная машина осторожно повезла старика домой.

— О как! — восхитился Колобов.

Он поспешил к крыльцу управления, удивляясь