— Бред какой-то! — хотела рассмеяться Милана, но посмотрела на своего бывшего одноклассника и прошептала: — Ты что несешь, Колобок чертов? Не ври мне!

— Ничего я не несу! Я вообще-то всегда говорю правду, и тебе это хорошо известно. И это не бред: Лешкино богатство — это наследство его отца, о котором он не говорил нам, и Екатерина Степановна молчала… Правда, и они не знали тогда истинного размера своего состояния. Ты там за часики какие-то продалась… А Снегирев может часовые заводы пачками скупать со всем оборудованием и складами готовой продукции. Что ты вдруг вскочила?

— Мне надо позвонить!

— Ты хочешь отменить заказ? Но твой любовник не станет тебя слушать: у него к Лешке свои претензии, он ненавидит его уже много лет, с того самого момента, как понял, что ты не только с ним, но и со Снегиревым спишь…

Милана схватила лежащую на столе сумочку, вытащила из нее телефон… Начала нажимать кнопки. Поднесла аппарат к уху.

— Что за черт? — простонала она.

— Черти тут ни при чем. Мобильный оператор по требованию прокуратуры заблокировал твой номер. Так что не суетись. Подождем. Поговорим о самом важном. Какой длины, ты говоришь, у тебя ноги?

Майор поднялся из кресла, обошел барную стойку и заглянул внутрь.

— Ого! — удивился он. — Сколько тут всего разного: виски, коньяки, текилы… Но это только кажется, что много: скоро все закончится. Только что был день, солнышко светило, а сейчас гляди: уже вечер. А потом и ночь навалится.

Он посмотрел на бывшую одноклассницу.

— Подумай о будущем, а мне ехать надо.

Глава двадцать вторая

В старом бетонном гараже горел свет, но он едва пробивался наружу сквозь узкую щель снизу: дверь была плотно притворена, но не заперта на внутренний засов. Человек в темной куртке с накинутым на голову капюшоном, осторожно ступая, подошел к гаражу и оглянулся, после чего открыл дверь беззвучно, тихо вошел внутрь и остановился. Гараж пустовал, автомобиля в нем не было, и только у задней стены стояла нехитрая мебель: потертый велюровый диван, низкий столик с бутылкой водки и кресло, обращенное спинкой ко входу. В кресле сидел мужчина, закинув голову назад — очевидно, он спал. Вошедший достал из-за пазухи пистолет с глушителем, вскинул руку, сделал два шага по направлению к креслу. Прозвучали два негромких хлопка, а потом киллер выстрелил еще раз и остановился, не понимая, что произошло. Голова человека, сидевшего в кресле, разлетелась на кусочки…

— Оружие на землю! — прозвучала команда за спиной человека с капюшоном на голове. — И не вздумай дергаться. Все равно живым возьмем — только отстрелим что-нибудь.

Киллер нагнулся и положил пистолет на землю.

— Два шага вперед! — приказали ему.

— Я только что нашел этот пистолет в кустах, хотел отнести домой, чтобы завтра сдать, а тут смотрю — свет горит, думал, грабители…

К нему подошли, завернули за спину руки и надели наручники.

— Здесь поговорим или в отделе начнем беседу? — обратился к нему майор полиции Колобов.

Он опустил капюшон, открывая лицо задержанного.

— Василий Петрович, но ты же меня знаешь почти двадцать лет, — примирительно произнес тот. — То есть вы меня знаете… Я с вашим папой и на рыбалку, и в комиссиях с ним разных… Я объясняю: вошел, вижу кто-то сидит… совершенно машинально поднял руку и выстрелил, — объяснил Пащенко.

— Это сидел манекен с парафиновой головой. Теперь головы нет, а три пули остались, скорее всего, в спинке дивана…

— Ну и что теперь, я ведь никого не убил, тем более в своем гараже. А пистолет нашел, говорю же вам… Нашел только что и до этого никогда им не пользовался…

Сосед Снегирева смотрел на то, как эксперт Масленников достает пули из спинки дивана и кладет их в полиэтиленовый пакетик.

— Плотность парафина не такая, как, скажем, у тефлона, — объяснил эксперт, но все же больше, чем у сухого дуба или сосны. Но скорость пуль погашена, и никаких на них внешних повреждений.

— Успокоили вы меня, — покачал головой Пащенко, выдохнул, а потом произнес: — А вдруг убил бы кого случайно! Потом бы остаток жизни мучился.

— Ваша жизнь по решению суда могла бы закончиться скоро, но у нас ведь мораторий на смертную казнь.

— Что ты такое говоришь, Вася? Какая смертная казнь? И при чем тут я?

— Начнем с того, что сегодня во второй половине дня на номер, который оформлен на бывшего вашего подчиненного — уже ушедшего в мир иной, поступил звонок от Миланы Локтевой, которая во время короткой беседы попросила избавиться от Алексея Снегирева как можно быстрее. Но это вы могли сделать и без ее просьбы.

— Чушь!

— Из пистолета, отобранного у вас только что, были убиты Константин Локтев и известный вам криминальный авторитет Толя Железняк. Экспертиза еще не проводилась, но уверен, что она подтвердит мои слова. Не так ли, майор Масленников?

— Пока рано говорить, но что-то мне подсказывает, что вы правы.

— Тоже ерунда: не знаю я никакого Железняка, — изобразил недоумение Леонид Тарасович, — а про пистолет я уже говорил…

— И самое главное… Дело в том, что у нас имелись образцы биологического материала преступника, который убивал девушек в нашем городе, да и не только в нашем. В свое время вы спрашивали моего отца и про возможность экспертизы по биоматериалу, и он вам ответил, что образцов нет… Но они были, просто Петр Васильевич не имел права распространяться об этом. Об этом, естественно, не знали средства массовой информации и даже полицейские чины, непричастные к ходу расследования. Образцы были получены сразу после первого вашего преступления. Кристина Колесникова сопротивлялась и под ногтями у нее остались следы вашего эпителия. Потом на теле другой жертвы были найдены следы того же самого генетического материала, после чего следователи поняли, что имеют дело с серийным маньяком…

— Я что-то не понял вас, Василий Петрович, — удивился Леонид Тарасович, — я же помню вас еще мальчиком, который очень часто приходил в гости к моим соседям по площадке Снегиревым, к Леше, которого я тоже любил как родного. Потом Алексея осудили, но потом, слава богу, разобрались. А теперь именно вы хотите на меня повесить все эти убийства? Не можете раскрыть, так решили сфабриковать!

— Прекратите кривляться, гражданин Пащенко, — начал было Колобов.

Но Леонида Тарасовича было уже не остановить:

— Теперь вы утверждаете, что я сам нападал на этих несчастных девушек, даже на собственную падчерицу, которая мне дороже, чем родная дочь. У вас есть хоть что-нибудь святое?!