Открылась дверь, и в комнату заглянул врач.

— Мне очень хорошо, — сказал ему Локтев, — хорошо как никогда. Оставьте нас.

И махнул рукой.

— Только недолго, — сказал врач Светлане Петровне.

Николай Захарович дождался, когда закроется дверь.

— Что-то мы о разной шелупони говорим. Давай о Саше, которого я люблю более всего на свете. Даже больше тебя люблю, моя радость. Лет пять назад я попросил людей купить для него самый лучший на свете саксофон. Люди купили саксофон Джона Колтрейна — был такой выдающийся саксофонист. Инструмент выставили на аукционе в Нью-Йорке — начальная стоимость лота была пятьсот тысяч американских рублей, но никто торговаться не стал. Лот сняли, но потом к организаторам подошел мой агент и сказал, что его клиент готов приобрести товар за триста тысяч, потому что только на этом же аукционе саксофон Чарли Паркера ушел за двести шестьдесят. В общем, торговля была недолгой — владелец инструмента отдал его за триста двадцать пять тысяч… Ты сама-то джаз любишь?

— Как-то не приобщилась я к нему…

— Так и меня не приобщали, но я еще с комсомольской юности на джазе зависаю. Как услышу «Колыбельную» Гершвина, все у меня внутри переворачивается. И так же «Путники в ночи» Синатры на меня действуют… Хотя Синатра — это не джаз… — Локтев закашлялся, потом посмотрел на зашторенное окно, за которым сияло солнце. — К тебе просьба: отвезешь саксофон Саше и скажешь, что это от группы поклонников его таланта из Петербурга. Кроме того, на имя Александра Колесникова я оформил дом — не такой огромный, как этот, но все равно замечательный дом. На берегу озера, рядом с детским лагерем. Я купил там землю и решил возвести коттеджный поселок. Несколько домиков уже готовы…

— Я их видела…

— Так вот один из них Сашин, другой — твоей дочери. То есть нашей дочери… Я не делал экспертизы, чтобы тебя этим не унизить… Потому что достаточно одного твоего слова. Это моя дочь?

Светлана Петровна молчала, потом кивнула и призналась:

— Твоя, Николай Захарович.

И заплакала.

— А я догадывался, — улыбнулся умирающий, — а после услышал, как она в детском хоре солировала, уже не сомневался… Какой чистый голосок у нее, и как она ноты держала: «На Муромской дорожке стояли три сосны. Прощался со мной милый…»

Он снова закашлялся. И тут как по команде снова вошел врач: судя по всему, он стоял вплотную к незапертой наглухо двери.

— Прощайтесь! — произнес мужчина в белом халате и сам испугался того, что сказал. — То есть заканчивайте посещение: в другой раз договорите.

— Другого раза может и не быть, — усмехнулся Локтев, — так что выйди сам. И уши не надо у дверной щелочки греть. Нам еще пару-тройку минут пообщаться надо.

— Пять минут, — согласился врач и вышел.

Николай Захарович проследил взглядом, насколько плотно закрылась за врачом дверь, после чего перевел взгляд на Светлану.

— Кондрашов выдаст тебе три банковские карты. Одна на твое имя, другая дочке нашей — Лене. Третья — Александру. Я на его имя валютный счет открыл в день, когда родилась Кристина. Открыл тогда два счета — на него и на нее. Но потом, после того, как Кристины не стало, объединил их… Проценты там набежали хорошие. Кроме того, Кондрашов выдаст тебе кейс с наличкой: распорядись по своему усмотрению. Но вообще я планировал эти деньги передать тому парню, который отсидел почти шесть лет по ложному обвинению… Я уж на Петьку Колобова так наезжал, мол, ты что, разобраться не можешь: парня пакуют без доказательной базы. Но он только руками развел, мол, Москва этим рулит, Следственный комитет, и он ничего сделать не может. Надо парню помочь как-то…

— Его отпустили, признав невиновным.

— Вот это хорошая весть! Жалко, Катя, мама его, не дожила. Но ты уж как-то постарайся для него, сделай что-нибудь. И деньги всучи как-нибудь убедительно, чтобы он принял. Скажи, что если ему деньги не нужны, то пусть раздаст их вдовам и сиротам… У нас ведь солдаты как гибли, так и продолжают погибать…

— А Косте вы что-нибудь оставляете?

— Так я и так ему уже много чего дал. Намного больше, чем он заслуживает… Хотя он не заслуживает ничего — ни копейки. Он бы давно в тюряге сгнил, если бы не я. Я ему хотел оставить кое-что, но передумал. Этот дом, например, хотел оставить. Только зачем ему такой огромный, если там никогда не будет детского смеха. Вот квартира в Москве на него записана. Пусть он там и живет со своей женой и сыном, который, кстати, тоже не от него… Я проверил… Есть у меня такая привычка. Доверяй, но проверяй, как говорил товарищ Сталин…

Николай Захарович тихо рассмеялся и тут же закашлялся. Потом перестал кашлять и договорил:

— У Кости вообще не может быть детей. У него бесплодие, как последствие острого эпидидимита.

— Чего? — не поняла Светлана Петровна.

— Осложнение после хронической гонореи. Он полностью лишен способности к оплодотворению. Когда ему было пятнадцать, их класс поехал на экскурсию в Петербург. Я спонсировал это поездку. Остановились в хорошей гостинице. Поздним вечером Костя спустился в бар и снял там проститутку, которая его и наградила триппером. Он мучился, страдал, но к врачам не побежал, потому что было стыдно признаться, что ему больно писать…

— Печально, — вздохнула Светлана Петровна.

— За все надо платить. Я, может, тоже делал что-то в жизни неправильное. И за это мне скоро придется отвечать перед Богом.

— Вы верите в Бога? То есть ты веришь?

— А что я, хуже других? У меня дед Андрей Пропьич — умнейший человек был, фронтовик. Он в Бога верил. Отец Захар Андреевич — тоже далеко не дурак и тоже фронтовик — верил в Бога, хотя и на партийной работе всю жизнь состоял. И я верю, может, конечно, не так, как надо, но верю. Верю, что Бог — это всеобщая справедливость и правда.

Снова зашел врач, вскинул руку и посмотрел на свое запястье.

— Все! Пять минут прошли. Светлана Петровна, пора идти.

Света поднялась, шагнула к умирающему, наклонилась и поцеловала его. Николай Захарович обнял ее за шею и не отпускал.

— Я тебя с первого взгляда полюбил. Ты вошла в