– Вы сказали о девочке… – неуверенно произнесла Элли.

– Ах да. Малышка Майя. Наша милая Майя. – Мадам Савада уже поднималась с места. – Ей нужна семья, своя семья. Остальным тоже, конечно, но ей особенно. Ей у нас как-то неуютно. Ее отец – индус. Из Пенджаба, насколько я знаю. Туда он и вернулся, когда его полк покинул Японию четыре года назад. Ей почти шесть. Вы увидите ее сегодня в хоре. В первом ряду. Но прошу вас к ней не подходить. Не нужно ребенка раньше времени обнадеживать.

* * *

Когда они вернулись в актовый зал на концерт, публика уже начала собираться. В основном это были японцы, но иностранцы тоже встречались: Элли заметила коренастого мужчину, имя не помнила, но, по словам Фергюса, он занимал какой-то важный пост в военной разведке США. На женщинах были парчовые кимоно и кашемир, жемчуг и маленькие меховые палантины. Лучший костюм Элли – синий, со стеклянными пуговицами, юбка которого, сколько ни гладь, всегда казалась чуть помятой, – выглядел на их фоне несколько убого.

Они заняли свои места в первом ряду, и Фергюс тихонько взял руку Элли в свою.

Она улыбнулась ему.

– Как Мисава?

– Холодно и тоскливо. Рад был вернуться в Токио.

– Это были коммунисты? – спросила она, имея в виду случай, о котором он поехал писать, – под железнодорожное полотно заложили мину, но, к счастью, ее нашли и обезвредили до прихода поезда.

– Кто их знает. – Фергюс пожал плечами. – Коммунисты, тред-юнионисты, корейцы. Может, и те и другие и третьи. По крайней мере, в этом меня пытались убедить военные и полиция. «Красная угроза японской демократии», – последние слова он произнес, пародируя американский акцент. – Якобы взрыв нарушил бы снабжение фронта Корейской войны. Но, с другой стороны, это могли быть просто местные якудза, хотели кого-то шантажировать или кому-то отомстить. Похоже, они промышляют в этих краях. Дело темное.

Их прервал седовласый японец, который приветствовал Фергюса как старого знакомого и сел на свободное место рядом с Элли. Из футляра с монограммой он достал карточку и официально представился ей: Огири Дзёдзи, президент Тихоокеанской международной торговой компании. Лицо гладкое, без морщин, возраст неопределенный, подумала Элли, – от пятидесяти до семидесяти пяти.

– Я давно знаком с вашим мужем, – сказал мистер Огири, – и рад познакомиться с вами. – Его оксфордский английский был не менее безупречен, чем сшитый на заказ костюм и шелковый галстук. – На самом деле, давно хотел спросить: ваш муж, случайно, не родственник известному британскому теоретику искусств Раскину?

Элли рассмеялась.

– Мой свекор наверняка был бы рад такой родословной, но, боюсь, наши Раскины – лишь длинная династия шотландских бакалейщиков и торговцев текстилем.

– А вы, – спросил мистер Огири, чуть приподняв брови, – тоже из Шотландии?

Отвечать ей не пришлось: аудитория внезапно погрузилась во мрак, остался лишь ряд лампочек, освещавших сцену. На подиум в сопровождении молодой худенькой переводчицы в очках вышла мадам Савада – объявить о начале концерта и представить исполнителей.

После нескольких приветственных фраз на английском мадам Савада перешла на японский и сразу заговорила энергично и страстно, без бумажки и не запинаясь. Для начала она привела цифры и факты о числе иностранных военных в Японии и о «неизбежных трагических последствиях»: брошенные дети-полукровки, отцы либо сбежали, либо неизвестны, а матери часто совершенно неспособны заботиться о своих чадах. Затем она поделилась личным опытом.

– Однажды я ехала поездом в Киото, – сказала она. – Это было четыре года назад. Как быстро летит время! Поезд был набит людьми, они везли на черный рынок вещи и прочий скарб. Мне посчастливилось найти свободное место, я сидела, читала книгу, и тут в поезд вошло несколько полицейских – они искали контрабанду и попросили людей открыть сумки. Подойдя к месту, где сидела я, они спросили: «Что это за сверток на багажной полке над вами?» Я и не заметила, что там что-то есть, подняла голову, и оказалось, что там действительно лежит какой-то сверток. Наверное, оставил пассажир, сошедший раньше. Полицейские сняли его, открыли на моих глазах, и внутри – я едва не лишилась чувств – лежало тело новорожденного чернокожего ребенка. Остывший трупик, совсем крошка.

Аудитория охнула дважды – сначала те, кто понимал по-японски, потом эхом все остальные, когда слова мадам Савада перевели на английский.

– С этого все и началось, – продолжила мадам Савада. – Думаю, в тот вечер на меня снизошел Святой Дух. Я поняла, что должна как-то помочь этим невинным существам, спасти их от такой ужасной участи. Тогда я и задумала основать детский дом, который, как вы знаете, назвала в честь дорогой Элизабет Сондерс, именно она поддержала нас и завещала нам все свои сбережения.

Дальше она рассказала о доме, который устроила на «нашей прекрасной даче в Ойсо», и в заключение изящным жестом указала на столы, где стояли коробки для пожертвований.

– Мы рады любому дару, не важно, большому или маленькому. А теперь приветствуйте наших очаровательных малышей, которые споют вам несколько песен.

На сцену аккуратной шеренгой вышли дети: мальчики в костюмах и черных галстуках-бабочках, девочки в черно-белых платьицах с лентами в волосах. На вид им всем было лет пять, и они с поразительной ясностью напомнили Элли класс в Татуре, лагере для интернированных в Австралии, где она провела военные годы. Там, как и здесь, у одних детей были смуглые лица, у других светлые, у одних кудрявые волосы, у других прямые, у одних черные глаза, у других голубые. И в выражениях лиц было что-то знакомое. Эти дети привыкли, что их разглядывают незнакомцы, смирились с собственным бессилием. Или, возможно, научились скрывать свои мысли от любопытных глаз.

Элли наклонилась вперед и оглядела первый ряд в поисках Майи. Вторая справа. Наверное, это она. Для своего возраста довольно высокая, большие глаза под копной волнистых волос смотрят с сосредоточенным прищуром, будто она решает какую-то особенно сложную головоломку. Под глазами – чуть заметные темные круги, как после бессонной ночи, справа от верхней губы – небольшая родинка. Элли заметила, как крепко девочка сжимает руки, видно, что волнуется. Руки Элли тоже были стиснуты, ладони вспотели.

Дети запели песню о цветении вишни, и Элли напрягла слух, стараясь различить в общем хоре голос Майи, но девочка пела очень тихо, хотя и старательно. Единственный голос,