– Вы прекрасно слышали. Раз мы все равно друг друга рассекретили…

Я быстро иду в кладовку, обгоняя его возражения, и достаю с самой верхней полки заветную жестяную банку «Максвелл Хауса».

– Мне Мэттью подарил на Рождество, он водит дружбу с парочкой американских военных, давайте… – я пытаюсь подобрать слово весомее, чем просто «выпьем», что-то способное разрядить атмосферу, – злоупотребим?

Доггер усмехается. Забирает у меня из рук банку. Ставит ее на стол. Нет. Не может быть.

– Идите спать, Агата.

Да, это оно. Нравоучение.

– Доггер, вы мне не отец – и не муж, – чтобы отправлять меня спать.

– Вот именно, я вам не отец. Поэтому могу себе позволить не взывать к вашей сознательности, а силой запереть в комнате.

Я ахаю, делая вид, что страшно оскорблена. А когда будет запирать, сам он будет изнутри или снаружи? Уймись, Агата, ты переходишь демаркационную линию, и так уже успела на ней потоптаться ремаркой про спину.

– Хорошо, давайте я хотя бы приготовлю вам кофе, вы гость и…

– Я сам справлюсь с этой непосильной задачей, если вдруг решу воспользоваться предложением. Спокойной ночи, Агата.

Глава 3

Эмпайер

Сегодня еще и леди Луиза смотрит так осуждающе, словно знает, я совершила нечто ужасное: порезала мясо десертным ножом или что-то в этом роде. Ваше выражение лица, леди Луиза, не вяжется с цветочной лепкой на потолке и викторианской штукатуркой с буквой Х – первая в слове «остановка» [5]– это так, к слову, остановитесь, леди Луиза.

На часах 7.05. Кажется, завтракать в большой столовой – лишнее. Могла бы есть в кабинете… Могла бы совсем не есть.

Я размазываю овсянку по стенкам китайской тарелки, пытаясь доскрести до герба Генри Ласселса – крест и лев – на самом дне. Не знаю, что делать со своей вчерашней находкой, наверное, стоит рассказать Доггеру… или Мэттью… Нет, Доггеру.

– Доброе утро, Агата.

Я вздрагиваю, ложка звякает о фарфоровый край. Леди Луиза смотрит еще более осуждающе – у нее получается превзойти саму себя.

– Доброе.

Выглядит Доггер хуже, чем вчера. За ночь зеленое в глазах выгорело, будто авиационный брезент, к черноте добавилась расползающаяся к вискам желтизна. Теперь лицо как фамильный штандарт Ласселсов – желто-черный, пятый граф Хардвуд с портрета за моей спиной как раз стоит на его фоне.

Хочу спросить про тех мужчин, кто они… Я смотрю на пустующее место во главе стола, словно собираюсь посоветоваться с отцом, только все зря – вместо отца сложенная «Таймс» – дань уважения от мистера Эндрюса, нашего мастера на все руки. Грустная, трогательная идея. Газета уместна, а мой вопрос нет – не сейчас, когда Доггер в таком состоянии. И о чем тогда говорить? О позднем Возрождении? Не за завтраком же.

– Вы плохо спали? – Доггер как будто меня не слышит, мрачно смотрит на кашу и иногда бросает взгляды в сторону урн на постаментах. Я решаю предпринять еще одну, последнюю попытку поддержать разговор: – Они стальные, на постаментах нагревали тарелки, а в урнах можно ополаскивать столовые приборы.

Доггер в ответ лишь качает головой:

– Один раз сполоснул, и вроде как чистые.

– Простите?

– Нам надо поговорить, пойдемте в кабинет Агастуса.

Встает и выходит – не сомневается, что последую за ним. Что ж, вероятно, вопрос и правда не терпит отлагательств и, скорее всего, связан с криптограммами – вдохновляет. Я даже иду за Доггером вдохновленно, чуть подпрыгивая, по-другому правда не выходит – у него слишком широкий шаг.

Уже в кабинете усаживает меня в кресло для посетителей, сам садится во второе, чуть его разворачивая. Странным образом кажется, будто ждем отца – вот-вот зайдет, насвистывая веселый мотивчик «Нагасаки» Морта Диксона. В последние годы уже не насвистывал – воздуха не хватало. Доггер, похоже, разделяет мои переживания: слишком долго смотрит на пустующее кресло перед тем, как начать. Отец повсюду в этом доме, надо что-то сделать, как-то переключиться.

– Вы поделились со мной тайной о своем альтер-эго, а я расскажу вам историю.

– Я люблю истории. – От нетерпения сцепляю пальцы в замок.

– Не перебивайте.

– Простите.

– Если кто-то узнает, что я рассказываю истории, нас выведут к стене и расстреляют. Вы понимаете?

Судя по суровой складке между бровями, расстрел – не фигура речи. Мне не по себе, почему-то весьма живо представляется, как стоим на террасе дома с завязанными черным габардином глазами. И ничего романтически-патриотического в мимолетной фантазии нет.

– Я не хочу, чтобы вас расстреляли.

– А я не хочу, чтобы расстреляли вас, Агата. Так вот. – Он откидывается назад, достает портсигар, вытягивает сигарету и прикуривает. Только сейчас замечаю импровизированную пепельницу – банку из-под бобов на краю стола, смотрится так нелепо, что вызывает улыбку. Видимо, Доггер умыкнул ее из кладовой. Надо сказать Милли, чтобы достала настоящие пепельницы: когда отец бросал курить, приказал спрятать все атрибуты – с глаз долой, из сердца вон. – Представьте себе человека, назовем его Джон. Джон работал в секретной организации внутри другой секретной организации, которая была учреждена во время войны. Эта секретная организация занималась разными делами, о которых никогда и никому ничего не должно быть известно. И у этого человека в подчинении было еще несколько людей. Однажды Джон имел неосторожность кое-что рассказать, потому как его работа была слишком ответственной, и, вероятно, он не выдерживал давления сразу нескольких тайн. А также считал сотрудников своими друзьями. Узнали не все – трое из шести. Один из них совершенно точно молчал, а кто-то из двух других решил на тайне нажиться и стал шантажировать Джона, требуя денег. Шантаж Джон либо игнорировал, либо предпринимал что-то – нам неизвестно.[6]

Доггер замолкает и смотрит на меня, ожидая реакции.

– О. – Вот и все, что я могу сказать. Вот и переключилась, вот и отвлеклась. Образ отца очень плохо увязывается с образом Джона из истории. Мы редко виделись во время войны, я была в Оксфорде, а отец… на службе. Говорил, что работает в министерстве, и на все расспросы лишь снисходительно фыркал.

Теперь человек из истории – лжедруг – пишет письма мне, видимо, шантаж, как и дом, передается по наследству. Я нашла письмо вчера – лежало в холле, на главном белом камине, с моим криво написанным именем на белом конверте. Белое на белом – ничего как будто не предвещает, правда? Никакого красного и черного, никаких багровых тонов и скандалов в Богемии. Сперва подумала, что это