Человеческий образ божественно свят,

        Каждый призван его почитать и любить.

        Где Любовь, Милосердие, Жалость царят,

        Там Бог не может о нас забыть!

При чем тут мой отец? Почему выбрал именно Блейка? Возможно, это какая-то внутренняя шутка для друзей – когда Дирмер вносил этот гимн в сборник «Английские гимны», разразился страшный скандал. Отец хотел поддеть викария? Нет, вряд ли, он был изощрен в шутках над своими ближними, но никак не жесток.

Наверное, выгляжу жалко – сжалась на стуле, как маленькая девочка, и кривлю рот, потому что плохо помню текст. Возьми себя в руки, Агата. В конце концов, твоя семья пристроила к церкви зубчатые стены и башню, а потом отреставрировала потолок, скамьи, витражи. Впору переименовать из Всех Святых в Святых Ласселсов. Хотя – мы же рабовладельцы – звучит богохульно. Ну и ладно.

Викарий кивает мне – пора. Я откладываю «Книгу общих молитв» на стул рядом – вот и пригодился – и на негнущихся ногах иду к кафедре. Теперь гроб не передо мной, а по левую руку, вижу его краешком глаза – отныне и вовек там место отца – на краешке.

Ищу глазами миссис Тернер – еще вчера решила говорить ей, как трепетной натуре, которая никогда не скупится на чувства. Миссис Тернер словно чувствует – поднимает вуаль и сжимает руку Артура, супруга. У меня ведет голову, я вцепляюсь в кафедру, но заставляю себя говорить, несмотря ни на голову, ни на сжавшееся горло, ни на подкашивающиеся ноги:

– Мой отец был человеком редких душевных качеств. Он умел принимать людей такими, какие они есть, и не навязывать им свое мнение о них же. Я не помню мать, и отец был не в состоянии заменить ее, но он приложил все силы к тому, чтобы я стала достойна носить его имя. Когда мне было пять, я упала в старый колодец и просидела в воде около трех часов. Но я была спокойна, потому что знала – отец обязательно найдет меня и спасет. Теперь меня некому спасать из колодцев.

* * *

– Ты маленькая врушка, в колодец она упала.

– Я просто немного приукрасила ту историю с ударом граблями, ничего страшного. Иисус меня не осудит.

Мэттью смеется, но быстро поникает и пристально смотрит на меня. На нем мягкая театральная шляпа, как у Честертона. Но на Честертоне шляпа выглядит ужасно, а Мэттью ужасно идет.

Я откидываю голову на мягкий плюш и прикрываю глаза. Доггер после кладбища как растворился вместе с теми тремя мужчинами – если рассчитывает, что его кто-то подбросит до Харвуд-Хауса, глубоко заблуждается. Мистер Эндрюс уехал с Милли, Ванессой, миссис Тернер и… кем-то четвертым на нашем стареньком «хиллман-универсале». Или миссис Тернер ушла с мужем пешком? Помню только, как стояла у могилы, из земли торчали надгробные зубы, двери склепа открылись, спертый воздух лизнул лицо – мерзко, как коровий язык… А дальше лишь фрагменты – плохо написанная книга, абзацы не перетекают друг в друга, а громоздятся в логическом беспорядке. Потом разберусь. Может быть. Тяжело думать.

– Ты держалась молодцом, правда, твой второй вассал все боялся, что ты хлопнешься.

– Ну не хлопнулась же. – Я не открыла глаз. Плюш пахнет отцовским одеколоном. Или мне так кажется.

– Он ничего такой. Старый, конечно. Знаешь, сколько ему?

– Только не говори, что пытал его прямо в церкви.

– Нет, на кладбище.

– Мэттью…

– Так ты хочешь знать или хочешь, чтобы я сидел и винился?

– Давай, вываливай.

– Тридцать девять.

– О, ужас, никогда бы не подумала, что сорокалетние мужчины существуют.

Шестнадцать лет. Я считаю такую разницу в возрасте приемлемой. Вроде бы точно такая же у полковника Брэндона и невыносимой Марианны из «Разума и чувств» или из «Чувства и чувствительность» – зачем вообще называть два своих романа настолько одинаково?! То есть об этом мне раздумывать не тяжело, а о том, как проходили похороны отца – тяжело. Удивительно ты устроена, Агата. Как-то даже слегка неприлично. Мэттью между тем все не унимается:

– И он не говорит, где служил. Я спросил, не пацифист ли он часом, на что меня предупредили – если буду продолжать в том же духе, придется организовывать еще одни похороны, и это разобьет сердце моей бедной матери.

Я улыбаюсь.

– А, то есть над его шутками ты улыбаешься даже в моем пересказе. Он тебе нравится.

– Мэттью, я была занята, мне некогда было его разглядывать, и ничего о нем не знаю. – Последнее нравится больше всего, потому что создает интригу, напряжение, но Мэттью в свои переживания я посвящать не собираюсь – обойдется, это бестактно.

– С чего ты решила, что это был вопрос?

Я все же открываю глаза – проезжаем ворота. Изящный изгиб арки бросает тень на мое лицо.

– Это тебе все подряд нравятся, кто в юбке, даже я.

– Без даже.

Подъезжаем как раз вовремя, чтобы избавить друг друга от неловкости. Наверное, мы успели вырасти из дружеских разговоров.

* * *

Первый час. Самое время для набега на кухню. Дому тяжело: стонет полами, поворачивается с боку на бок флюгерами и иногда тяжело выдыхает сквозняком. Миссис Тернер опять забыла выключить свет – освещает стенку коридора под лестницей, а я опять забыла проверить, не забыла ли миссис Тернер выключить свет. Раньше можно было бы нанять специального человека, теперь остается только выругать себя за забывчивость.

Это не миссис Тернер, это Доггер. Стоит спиной, уперев руки в стол, без пиджака, подтяжки спущены с плеч и безвольно висят, как собачьи поводки. Какая спина, боже ты мой. Что-то явно лежит перед ним на столе. Я медленно отступаю в коридор, пользуясь тем, что он чудом не услышал звука моих шагов – индейские мокасины тому виной, думаю. Трубы так оглушительно рявкают в стене, что приседаю от ужаса. Стукает, как захлопывающаяся вставная челюсть, взвизгивает, и снова тишина. Доггер оборачивается на источник звука и, конечно же, видит меня в китайском шелковом халате. И зачесанными волосами. Катастрофа.

– Здравствуйте. – Я делаю жалкую попытку запахнуть халат поплотнее – совершенный провал.

– Что вы тут делаете?

Он выглядит ужасно уставшим, под глазами мешки и разлившаяся чернота. На столешнице все те же листы в цифрах.

– Я тут живу.

– Простите, я не это имел в виду. – Он прикладывает пальцы к глазам и сильно нажимает, морщась. – Так поздно. У вас был тяжелый день.

– Я работала и пришла заварить чаю.

– Что вы делали, простите?

Судя по красным,