– Что-то случилось, Агата?

– Все в порядке. Шакалю.

Пусть Доггер тоже узнает, пусть слово не умрет.

– Что, простите?

– Ворую сахар, пока никто не видит, и жду вас.

– Меня?

Мне кажется или он смутился? Нет, кажется – смотрит на сахарницу, я двигаю ее чуть ближе к краю, предлагая угоститься.

– Вы так и не рассказали, удалось ли организовать завтрашний день.

– А, да. – Кивает и берет кусочек. – Простите, мы отвлеклись. Катафалк прибудет к десяти часам. Мы с мистером Перкинсом и мистером Эндрюсом договорились. Я правильно понимаю, что галерея – самая большая комната, там такие странные абажуры?

– Да, это на самом деле подставки для канделябров, мы с отцом перевернули абажуры, чтобы потолок лучше освещался.

Он хмыкает и кивает. И что это значит? Пренебрежение? Интерес? Удивление?.. Он поперхнулся?..

– И… гроб будет стоять там до послезавтра. Простите, Агата, но…

– Не понимаете, конечно. Дом должен попрощаться с отцом. И отец с домом. У нас так принято. Простите, наверное, это звучит дико, но таковы традиции. Также кто-то обязательно захочет прийти попрощаться из деревни. Отца… не знаю, любили ли, но попрощаться придут.

– Поэтому зеркала не надо занавешивать? Чтобы… дом как бы видел? – Хрустел куском сахара, присаживаясь рядом на свободный стул. Удивительно, Доггер понимает. Я киваю, и он продолжает: – Прощание с двенадцати до восьми часов вечера. Агастус все продумал.

– К сожалению, мы были в курсе, что исход один, и не питали иллюзий.

Мне хочется перевести тему – невыносимо проговаривать мелочи, пусть остаются только в моей голове. Я спрячу их в маленькую викторианскую сумочку с облетевшим бисерным узором и закину в самый темный и страшный угол.

– Так что коды?..

– Это криптограмма. Пока не готово.

Предложенная новая тема явно запретна: у Доггера глаза становятся зелеными и непроницаемыми, как глазурь на греческих вазах. И я вполне отчетливо, несмотря на усталость, понимаю, не должна больше ни о чем спрашивать – ни о том, откуда знает, что это криптограммы, ни о том, как с ними связан Шекспир и Мильтон. Мы не настолько знакомы. Мы едва знакомы для таких вопросов.

– Но когда будет готово, вы поделитесь?

– Конечно, Агата.

Некоторое время сидим в тишине и рядом с нами сидит отец.

* * *

Это удивительно, но Мэттью приехал раньше катафалка. Я зову его половинка Гранта: почти так же мужественно красив, как Кэри Грант, но ростом, к сожалению, пошел в мать – чуть выше пяти футов. Впрочем, нехватку роста с лихвой компенсирует темперамент – стоит Мэттью появиться, как моментально заполняет собой все доступное пространство. И даже больше. Дому Мэттью не нравится, но старичок его терпит – еще помнит, как мы летели в куст магнолии, оседлав оторвавшуюся от стены шпалеру, и до сих пор хихикает пятой ступенькой на северной лестнице.[3]

Мэттью оставляет свой старый «хорнет» на подъездной дорожке чуть за домом и теперь мчится сгрести меня в объятия.

– Старушка! – Мои ребра жалобно трещат. – Привет, домина!

Где-то на втором этаже хлопает скрипуче оконная рама.

– И тебе привет, Мэттью. – Подозреваю, что он оглох на одно ухо во время войны – служил в артиллерии: странно поворачивает голову, стараясь, чтобы говорящий всегда был по левую руку. Впрочем, то, что Мэттью не признается, совершенно не мешает мне говорить в его присутствии чуть громче обычного.

– Ну, как ты, Агата, держишься?

– За что?

– А, ты в норме, отлично. Я так спешил, что пришлось выпрыгивать в окно.

– Что за ерунда? В окно?

– В дверях меня ждал разъяренный муж с ружьем. – Я фыркаю, ну конечно, на самом деле его, скорее всего, выставила из дома мать – миссис Харрингтон. Она, в отличие от Мэттью, умеет определять по часам время. Мэттью шутит, но забывает улыбаться глазами. Спасибо, Мэттью. Я стою на парадной лестнице уже двадцать минут. Сегодня просто прекрасный день, напоминает цветную иллюстрацию из Вордсворта.

Среди нехоженых дорог,

Где ключ студеный бил,

Ее узнать никто не мог

И мало кто любил.

Фиалка пряталась в лесах,

Под камнем чуть видна.

Звезда мерцала в небесах

Одна, всегда одна.

Мы, оба в черном, стоим плечом к плечу – фигура речи, Мэттью ниже меня на полголовы – два ворона, осмелившиеся вылететь из Тауэра.

– Может, пойдем в дом?

Я качаю головой. Скорбь требует страданий, так пусть же изжарюсь на утреннем солнце. Шаги на ступенях. Не оборачиваюсь.

– О, привет, а ты как, вассал номер два?

– Здравствуй, Мэттью. Спасибо, хорошо. Как ты?

– Надеюсь не разрыдаться, – говорит Мэттью и снова забывает добавить в голос улыбку. Доггер останавливается чуть позади меня по правую руку.

– И я.

А я молчу, я не умею плакать.

* * *

Размер галереи семьдесят шесть футов десять дюймов на двадцать четыре фута три дюйма; двадцать один фут три дюйма в высоту. В центре стоит на табуретках гроб моего отца. Смотрю на него, смотрю на золото, вензеля, красноту стен, смотрю на потолок – подвиги греческих богов и богинь, до которых мне сейчас совершенно нет никакого дела. Недавно – по ощущениям буквально вчера – мы отдали галерею, столовую для слуг, старую кухню, зал кондитера, овощную, чайную и… забыла… под госпиталь. И вот сейчас галерея второй раз за десять лет встречает гостей, их немного, но они идут и идут вереницей муравьев. Так распорядился отец – знал, я не выдержу, если навалятся все разом, не выдержу, если разом засвистят одно и то же: «С-с-с-с-сочувствуем». Только один раз заходит группа – четверо мужчин, ее возглавляет Доггер с заложенными за спину руками, все как один смотрят так же, как он – глазурью. Нас не представили, только сдержанные кивки и ни одной «с». Друзья отца? Не хочу над этим размышлять.

Мне что-то говорят, и я что-то отвечаю в рамках приличий. Подходят мать и отец