Я бился над газетой до вечера и едва заметил мою дуру, которая стояла рядом и жалобно подвывала, оповещая, что ужин давно готов. Я встал, наскоро съел великолепные отбивные с консервированным зеленым горошком. Если так пойдет и дальше…

Но что же, наконец, с газетой?

Я работал до поздней ночи и уснул за столом.

Первые подвижки. Может, это смешно, что я так рьяно взялся за расшифровку шуточной газеты, забросив диссертацию и более насущные вопросы, но для меня это дело чести. Я обнаружил, что метод Шампольона, на которого все мы молимся, в этом случае неприменим. Это письмо — в самом деле, чисто смысловое. Здесь нет ни букв, ни групп букв. Значит, стоит воспользоваться методом Гораполлона, который шестнадцать столетий назад заявил, что древнеегипетское письмо — это только рисунки, рисунки и рисунки. Что ж, вперед.

Честно говоря, я так и думал. Мои приятели не стали бы себя утруждать изобретением новой письменности, только чтобы посмеяться над моим затворничеством. Они просто нарисовали комиксы и поместили между ними несколько фотографий… Шутка забавная, но надо сказать, плоская.

К вечеру расшифровал статью про себя. То есть приблизительно, конечно, но все же смысл я понял. Известный ученый вернулся на родину, соседи в восторге. Таков общий смысл. Какие соседи! Я тут совершенно один. И стоило ли огород городить ради такой примитивной заметки!

Кстати, об огороде… Последние часы перед закатом я провел там. Выпалывая сорняки, все время думал о том, стоит ли мне возвращаться в город, где любят так нервно и шутят так плоско…

Расшифрована почти вся газета. На это ушла неделя. Ну и ну! Небогатое воображение у моих прежних знакомых. Они сочинили какие-то деревенские новости, извещения о свадьбах и некрологи… Все так примитивно, так мелко… Ничего забавного в газете не оказалось. Неделя, кажется, пропала впустую.

Почтальона больше не было. Никто мне не пишет, и газету больше не привозят, хотя я оплатил подписку на полгода. Нужно бы съездить в поселок, поскандалить на почте, но лень… А может, они ее не выпускают, потому что новостей никаких нет?

Ужин сегодня был намного хуже. Я ел почти с отвращением, часто принюхивался к жареному мясу и, наконец, спросил служанку, не считает ли она, что мясо начинает тухнуть?

Она грустно развела руками. Хорошо, продолжал я, а где она его держит? В холодильнике ничего нет, кроме консервов. Дура указала на подвал. Я поморщился:

— Ты с ума сошла, там слишком тепло. Еще много осталось?

Она показала руками, сколько, а я покачал головой. Судя по ее жесту, там оставалось еще не меньше двадцати килограммов первосортной свинины… Но только тухлой. Какая жалость!

— Закопай мясо за оградой, — приказал я. — Сейчас же, пока мы не задохнулись от вони!

Но она пошла возиться по дому и начала копать только ночью, когда я уже ложился спать. Если эта упрямица что-то вобьет себе в голову, спорить с нею бесполезно.

Газета расшифрована полностью. Я до последнего момента надеялся наткнуться на какую-то шутку, но прогадал. На месте моих знакомых, я никогда бы не убил столько времени и усилий на то, чтобы полностью воссоздать облик захолустного листка, где печатаются новости, интересные только для местных жителей. И никакого сарказма в статьях… Никаких уколов, намеков — ничего! Разве что снимки… Рожи якобы местных жителей, которые они создали на основе пиратского снимка моей прислуги. Да еще моя фотография в огороде. Это совсем неостроумно.

Сам принцип письменности, который они использовали, стар, как мир, а то и еще старее. Интересно, как бы звучал этот язык, если бы кому-то вздумалось на нем заговорить? Вечный вопрос. Как бы звучал древнеегипетский из уст Аменхотепа? Древнегреческий — из уст Гомера? Шумерский?.. Мы можем только предполагать.

Питаюсь отвратительно. Банка с фасолью и банка с помидорами. Мяса больше нет. Моя дура ходит грустная. Вот недотепа! Положи она мясо в холодильник сразу, оно бы не протухло!

Но разве ей втолкуешь…

Снова думаю о городе. Документы… Их у меня нет. Что там говорила Александра о других возможностях их получить? Пытаюсь вспомнить и не могу. Все, что происходит за пределами ограды, потеряло для меня всякий смысл.

Вспомнил, что когда искал в доме семейные архивы, в подвал не спускался. Да там и быть ничего не могло, кроме пауков и старой рухляди. И все-таки, я решил посмотреть. А вдруг? Ну, а вдруг? И я вернусь в город, и получу, наконец, новый паспорт…

Спустился в подвал, попытался зажечь свет. Лампочка не загорелась, да и неудивительно. Со смерти дедушки тут вряд ли кто-то побывал, кроме моей дуры, а ей свет не нужен. Она, судя по моим наблюдениям, свободно ориентируется в темноте.

Принес свечу и стал осматривать подвал. От земляного пола исходила ужасная вонь, а проветрить помещение невозможно. Окон нет, а если оставить открытым люк, неизвестно, какая дрянь поползет отсюда в дом. Начиная с ящериц, кончая…

В углу мелькнуло что-то розовое. Я остановился, поднес свечу ближе. Тряпки. Склонился, поднял верхнюю… Это был помятый женский пиджачок с золотыми пуговицами, весь в каких-то пятнах. Под ним — серая замшевая сумка и туфли на высоком каблуке.

Пиджак Александры. Ее сумка, ее туфли. Ее юбка, чулки, белье…

В сумке паспорт, ключи, деньги — все…

Я выскочил наверх как ошпаренный, схватил прислугу, копошившуюся в кухне, и стал ее трясти. Сказать сначала ничего не мог — не было слов. Потом выдавил:

— Почему в подвале ее вещи? Где она? Где?

Дура ревела, как корова, но не пыталась сопротивляться, хотя была очень сильна. Я уже говорил, что она с легкостью поднимала меня на руки и относила в спальню.

— Ты знаешь, где она?!

— Ы-ы-ы… — Долгий рыдающий звук. Я уже успел понять, что он означает «да».

— Где она?

Рыдания постепенно смолкали. Потом она подняла ко мне свое кошмарное лицо, робко улыбнулась и, протянув руку, погладила меня по животу.

— Что?

Еще одно поглаживание. Она коснулась моего рта, непрерывно что-то бормоча, опустила руку ниже, погладила мне горло, грудь и снова положила ладонь на живот. А потом с неожиданной смелостью хлопнула меня по заду и засмеялась.

— Ты рехнулась? — пробормотал я, хотя