Джоди Ли: Марлоу, вы когда-нибудь чувствовали себя изгоем? Я спрашиваю об этом не из-за цвета кожи, а из-за того, как прошло ваше детство. Вас нашли в лесу, затем удочерили. Мать, судя по всему, не испытывала к вам особой… привязанности. Вы чувствовали себя изгоем?

Марлоу Фин: Конечно. Я везде чувствую себя изгоем. Это часть моей натуры. Не в физическом смысле, нет. Просто мне никогда не нравилось сливаться с толпой.

Джоди Ли: Вас это злило? Расстраивало?

Марлоу Фин: Порой – да.

Джоди Ли: В то время вы были склонны к насилию?

Марлоу Фин: Нет. Не могу назвать себя жестоким человеком.

Джоди Ли: У меня есть полицейский отчет, датированный сентябрем 1995 года… [Роется в бумагах]

Марлоу Фин: И?..

Джоди Ли: Вы прожили у Пэков месяц, когда в дом вызвали полицию. Не могли бы вы рассказать – почему?

Марлоу Фин: Произошло недоразумение.

Джоди Ли: Поясните, в чем оно заключалось.

Марлоу Фин: Я помню разговор на повышенных тонах. Мони отвела нас с Айлой к себе в комнату. Но я вышла и спустилась узнать, из-за чего шум. Голоса доносились с кухни.

В ярком свете кухонных ламп светлые волосы матери походили на сияющий шлем. Она трясла головой, отец что-то кричал в ответ. Я хотела, чтобы они прекратили. Кажется, я побежала к ним. В какой-то момент, уклоняясь от меня, мать упала и рассекла щеку о столешницу.

Джоди Ли: О столешницу. То же самое указано в полицейском отчете…

Марлоу Фин: Отец никогда не бил мать.

Джоди Ли: Тогда каким образом она получила… В отчете говорится о трехдюймовой рваной ране на щеке. Довольно серьезная травма. Вы утверждаете, что виновата столешница?

Марлоу Фин: Да. И мне очень жаль, что так вышло. У матери до сих пор заметен небольшой шрам, если приглядеться.

Джоди Ли: Не было ли других случаев насилия с вашим участием?

Марлоу Фин: Смотря что считать насилием.

Глава 8

1995

– Не буди ее, – сказала мама, переворачивая панкейк на гладкой каменной поверхности сковороды.

– У нас же панкейки, – возразила я, словно данный аргумент был решающим.

– Ей необходим отдых.

Не поднимая глаз, мама потянулась за стеклянной миской с желтоватым тестом. И хотя ее лицо оставалось бесстрастным, пальцы на ручке сковороды сжались чуть сильнее, а в порывистых движениях запястья ощущалась скованность.

Папа глянул на нее поверх своего утреннего кофе и проглотил невысказанное замечание.

Усевшись на табурет, я покосилась на отца, как бы говоря, что, в отличие от него, молчать не собираюсь.

– А меня тогда почему разбудили? Может, все-таки сходить за ней? – Я соскользнула с сиденья на дюйм. – Сегодня суббота и…

– Айла, нет, – оборвала мама, предостерегающе вскинув лопатку.

Она постоянно так делала – под любым предлогом избегала присутствия девочки. Субботнее утро с панкейками? Чудесно. Только без нее. Пусть она будет подальше. Хотя бы недолго.

Девочка прожила в нашем доме уже месяц и за все время не проронила ни слова. Каждый ее отказ отвечать на вопросы, каждый пустой взгляд служил напоминанием о той ночи. О том, что она появилась здесь при весьма необычных обстоятельствах.

В первую неделю девочка редко покидала гостевую комнату наверху и много спала. Мони присматривала за ней, пока мама и папа висели на телефоне. Нам постоянно кто-то звонил. Журналисты с вопросами для очередной статьи. Служба опеки по поводу предстоящего визита. Мама консультировалась с врачом и спрашивала, когда привести девочку на следующий осмотр.

И, конечно, нескончаемые папины переговоры с шерифом Ванденбергом.

– Есть какие-нибудь зацепки? Извините, что опять беспокою, но прошла почти неделя. Если бы у нее кто-то был, с вами наверняка уже связались бы?

Затем отец вешал трубку, бросал в рот «тик-так» и быстро разжевывал. Заметив меня у французских дверей в кабинет, он поспешно улыбался и предлагал драже мне.

– Мы еще не знаем, где ее мама и папа?

Отец качал головой и делал вид, что возвращается к работе.

К началу школьных занятий звонки стали реже, а разговоры с шерифом Ванденбергом почти сошли на нет.

В школе наша учительница третьего класса, миссис Элефсон, отводила меня в сторонку и тихо спрашивала, как дела.

– Хорошо, – неизменно отвечала я.

– А та маленькая девочка… С ней все в порядке?

На ее лице было написано сочувствие, но в глазах читалась плохо скрытая жадность до сплетен, желание узнать последние новости о «девочке, найденной возле Гранд-Маре».

Чаще всего я просто пожимала плечами.

Достаточно окрепнув, девочка начала выходить и присоединялась к нам за столом. Все остальное время она по-прежнему проводила в гостевой комнате, которая мало-помалу превратилась в «ее спальню». Врач и детский психолог сошлись во мнении, что пока лучше избегать «излишней стимуляции».

– Ей нужен покой. Стабильность. Так говорят врачи, – заявляла мама. Еще один аргумент в пользу того, чтобы держать девочку в комнате.

– Что с ней? – наконец спросила я однажды утром, когда мама складывала белье в аккуратные стопки на их с папой кровати: башня белых носков тут, столбик сложенных рубашек там.

Не прерывая занятия, мама подняла полотенце и соединила углы.

– Она страдает от посттравматического стрессового расстройства. Другими словами, с ней случилось что-то плохое до того, как мы ее нашли. Поэтому она не разговаривает.

– Что-то плохое?

– Да. Что-то ее… напугало.

Я села на край кровати.

– Что могло ее так напугать? Она когда-нибудь снова заговорит?

Мамины руки крепко сжали свернутое полотенце. Наконец она подняла на меня глаза.

– Не знаю, Айла.

В этот момент из коридора в комнату заглянул папа. Его взгляд задержался на маме, и она затаила дыхание, совсем как в тот вечер в летнем домике.

Я вспомнила, как он стоял рядом с ней. Их отражения в запотевшем зеркале ванной. Ласковое поглаживание шеи… Не просто мимолетное проявление нежности. Скорее перемирие. Перемирие между ними после того, как улеглась пыль минувших дней.

Предыдущие дни не были столь безоблачны. Яростный шепот – резкий, обжигающий – сменялся натянутыми улыбками, когда я входила в комнату. Мони поспешно брала меня за руку и уводила из дома, откуда нам вслед неслись приглушенные крики ссоры.

«И что ты предлагаешь? Вести себя как ни в чем