Антонине было под сорок, она крутила роман с военным и страстно мечтала выйти за него замуж. Я помогала ей подшивать платья, у меня вообще с детства ловко получалось управляться с иголкой, спасибо маме Але, которая отлично шила. Антонина отдала мне пальто из реквизита, старое, но теплое. У меня же не было никакой одежды, позволяющей в холода выходить из дома.

Где-то в середине ноября я пришла к ней в реквизиторскую, чтобы забрать обещанные мне ботинки, и застала свою благодетельницу светящейся от счастья. Ее военный все-таки сделал ей предложение, и в скором времени они улетали в Новосибирск, к месту его службы.

– А как же ты без кино теперь? – спросила я.

– А Миша мой сказал, что в театр меня на работу устроит. У него там друг есть, директор театра, им руководитель костюмерного цеха нужен. А знаешь что, поезжай со мной. Хочешь? Я тебя к себе на работу возьму. Общежитие тебе какое-нибудь выбьем. Все проще, чем в Москве. Хочешь?

Разумеется, я хотела. Вот только уехать без паспорта никуда не могла.

– Что ж ты до сих пор в милицию не сходила и не сказала, что паспорт потеряла. Ну, или украли его у тебя. Давно бы уже новый выписали.

– Они бы запрос сделали по месту жительства, – вздохнула я. – И выяснилось бы, что никакой паспорт я не теряла, а дома его оставила. Когда сбежала.

С Антониной мы разговаривали откровенно, потому что она была полностью в курсе моей необычной истории. С одной стороны, считала дурой, с другой – жалела, потому что обладала романтичной душой, жаждущей настоящей любви.

– Я, Тонь, домой съезжу, пожалуй. Заберу документы, заявление на развод напишу. Перед мужем и свекровью повинюсь. А потом и правда к тебе в Новосибирск приеду. Не могу я в Москве оставаться. Вот хожу по улицам и боюсь, что Лёню с его женой встречу. Я же сразу замертво упаду. А Сибирь далеко. И там можно ходить по улицам, не оглядываясь.

Мать к моему решению уехать отнеслась равнодушно, так же, впрочем, как и к моему появлению в ее дворницкой. У нее душа была выжжена, так что не было там места ни сильным эмоциям, ни простой человеческой привязанности. Конечно, в дальнейшем мы общались. Я каждый год бывала у нее в Москве, а она пару раз за девятнадцать лет прилетала в Новосибирск. Но особой близости между нами так и не случилось.

В последних числах ноября я приехала в Касимов. Сошла с поезда на перрон, показавшийся мне совсем чужим. Впрочем, так оно и было. Из родного города сбежала одна Аня, а вернулась совсем другая. Улица была уже покрыта снегом, я брела по нему, оставляя глубокие следы, с ужасом представляя, что меня сейчас ждет.

Остановил меня изумленный окрик.

– Нюрка? Это ты?

Я повернулась и увидела Ваську Савельева. Того самого, кто в мае привез в гости к родителям своего друга и однокурсника Лёню. Воспоминание опять обожгло меня, словно плетью ударило по ребрам.

– Нюрка, что ты тут делаешь? Ты вообще понимаешь, что тебя сегодня похоронили?

– Что? – не поняла я. – Как это, похоронили?

Васька пустился в объяснения, но я не очень вслушивалась в его слова, потому что все вглядывалась в его лицо, пытаясь понять, в курсе он, что я была с Лёней, или нет. Он же, сбиваясь, все говорил и говорил, что по закону человека можно признать мертвым, даже если тело его не найдено, если есть неопровержимые доказательства того, что с ним произошел несчастный случай.

Мои сапоги на берегу и кофту, найденную в реке, сочли как раз таким доказательством того, что я утонула. Полгода с того дня, как я легла на воду и поплыла навстречу своему будущему, истекли неделю назад, так что муж мой выправил все документы и даже могилу мою обустроил, установив на ней скромный памятник. Он, по словам Васьки, вообще так убивался после моей гибели, что прямо сам не свой стал. Странно, так странно. При жизни лупил смертным боем, а после смерти убивался. Я-то думала, что муж быстро меня забудет, а потом женится на другой. У свекрови на примере имелась парочка невест, более подходящих ее драгоценному сыночку, чем я.

– Нюрк, ты где была-то все это время?

Нет, про Лёню он ничего не знал. Мой любимый умело скрыл меня не только от своей семьи, но и от своих друзей. Что ж, он не собирался на мне жениться и никогда мне ничего не обещал.

– А ты почему здесь? – вяло спросила я. – Ты же в Москве был.

– Меня на работу позвали. В нашу касимовскую больницу. Хирургом. В Москве-то я никто, так, на подхвате. А талантов особых или связей, чтобы в науке пробиться, у меня нет. Я не Лёнька. Ты моего друга Лёньку помнишь? Мы еще в Касимов на майские вместе приезжали.

– Помню, – согласилась я, повернулась и пошла прочь по дороге.

– Ты куда? – крикнул мне в спину Васька.

– На свою могилу.

Я действительно пришла на старое городское кладбище, где легко нашла свежую могилу со своей фотографией и выбитыми на металлической пластинке фамилией, именем и отчеством. «Кольцова Анна Михайловна», гласила табличка. Я плюхнулась на землю, не чувствуя холода. Могильного холода, в прямом смысле слова. Когда-то я была Аней Финист, потом стала Аней Христенко, потому что тетя Аля дала мне свою фамилию, потом вышла замуж за Кольку и стала Анной Кольцовой. Теперь и эта моя история подошла к концу.

Аню Кольцову сегодня похоронили, а паспорт ее уничтожен. Покойницам не нужны паспорта. И что мне теперь делать? От холода меня клонило в сон. Мелькнула трусливая мысль действительно сейчас уснуть, чтобы замерзнуть во сне. Смешно, что меня найдут мертвой на моей же могиле.

Я опять не смогла преодолеть в себе жгучую, практически животную тягу к жизни. Клацая зубами от холода, я побрела прочь с кладбища. Что ж, мне придется признаться, что я жива, и выправить себе новые документы. Уже стемнело, в ноябре рано темнеет. Фонарь у нашего дома опять не горел. С ним постоянно что-то случалось, а у Николая все не доходили руки его починить. Выходит, за полгода так и не собрался.

Решимость почти покинула меня.