– Делаешь вид, будто не слышишь, головастик-амплифон?[139]

– Я слышал, но хочу заметить тебе, что если бы они были настолько безутешны, то сами выложили бы денежки по первому требованию, а не после того, как полиция вытащила из шкафов все их запрятанные скелеты. И потом, это грязные деньги. Поэтому лучше, что они оказались там, где оказались.

– Имеешь в виду в руках пяти подростков, разыгравших похищение? Наносят тату на свои мизинцы, отрубают их и отправляют маме с папой, чтобы вытянуть из тех по триста тысяч евро? И ты считаешь, нет ничего лучше, чтобы деньги все-таки оказались у них в руках? Интересная мысль!

– А между тем подростков четверо, а не пятеро. Серафин им только помогала.

– Ага, как же. А я в таком случае – отчаянная домохозяйка, которая без ума от вышивания крестиком, «Игры в кальмара»[140] и горного парашюта. Есть какие-то другие примеры для очистки совести?

– Те, кого ты называешь безутешными родителями, – это игроман, практически выбросивший семью на улицу, ростовщик, бухгалтер на службе у мафии и торговка предметами искусства. Плюс их вторые половины, посвященные во все эти делишки. Скорее всего, семейки больше детей заинтересованы в том, чтобы правда не вышла наружу.

– Однако никто из них не отрубил себе ни единого пальца!

– Это ритуальный жест – типичный для многих племенных культур. Он показывает истинное отношение к общему идеалу, готовность к самопожертвованию и преданность сообществу.

– Он показывает, что ты чокнутый! Вот что он показывает! И что это за сообщество? Сообщество саламандр? Могли бы, по крайней мере, выбрать животное более проворное! Леопарды, рыси или тасманийские дьяволы![141] Кому захочется иметь саламандру? Увидишь возле дома такую, пойдешь поспишь, поешь, посмотришь восемь сезонов любимого сериала, выйдешь, а она все так же сидит на прежнем месте. И потом, они выползают только в дождь, как англичане.

– Ты закончила?

– Да.

– Спасибо. А теперь, если поднимешь задницу с моих ног, я встану и пойду в школу.

– Позавчера мне не показалось, что тебя так уж раздражает груз в ногах, головастик двойных стандартов. Не знаю, понятно ли объясняю!

– Аза, мне нужно идти. Я серьезно. Это мой последний день здесь, хочу, по крайней мере, попрощаться с Матильдой и Франческо.

– Конечно! Конечно! Твои дружки Матильда и Франческо. – При этом попу не двигает. – Ты такой феноменально умный, а до сих пор не допер?

– До чего?

– Что Франческо и Матильда – тоже саламандры!

Оливо осматривает ноготь на большом пальце: он немного надломился, хотя нет – совсем сломался.

– Это я очень хорошо понял, еще раньше тебя, – говорит.

– Неужели? И когда же?

– Вчера вечером, когда засыпал.

– Надо же, какое совпадение! И я тогда же. Впрочем, это очевидно, разве нет? Полиция сказала, что в обоих случаях, когда сообщали о письме и посылке, звонил мужчина с низким грудным голосом, значит это был либо Тициано Ферро[142], либо Франческо. И потом татуировки… четкие контуры, твердая рука. Никто из четверки пропавших ребят и даже Серафин не умеет рисовать так же хорошо, как Матильда.

– Ну что ж, можем признать, что мы доперли вместе.

– Если догадался, почему говоришь, что пойдешь в школу попрощаться с Матильдой и Франческо? Очевидно же, если исчезла Серафин, они тоже больше не появятся. Это означает – я раньше доперла, – что саламандр семь, а не пять.

– Хорошо, ты первая. Теперь встань, пожалуйста! По крайней мере, с профессором Баллот я могу попрощаться?

Аза пристально смотрит на него:

– Ты правда собираешь это сделать? Не шутишь?

– Что сделать?

– Пойти в школу. После того, что тебе сказала Серафин!

– Ну?

– Что «ну»? Дельце, которое они планируют завершить перед побегом с деньгами. На самом деле не переживаешь, головастик-мневсепофигу? Действительно пойдешь в свою жалкую школу со спокойной совестью?

Оливо садится и смотрит на Азу, которая избегает его взгляда, как делает всегда, когда обижается, зазнается или выпендривается.

– Думаешь, что… – пытается сказать Оливо.

– Я? Какой смысл мне о чем-то думать, если все решаешь ты! Значит, если хочешь идти в школу как ни в чем не бывало, зная, что те пятеро задумали сделать какую-то хрень, о которой будут потом жалеть всю жизнь, я умываю руки.

Оливо сжимает пальцами нижнюю губу:

– Знаешь, похоже, ты права.

– Чудо чудесное! Аллилуйя! Оливо Деперо признает правоту за кем-то, кого не зовут Оливо Деперо. Трубят фанфары, бьют барабаны, блудный сын образумился!

– В любом случае… хочу я или не хочу… но я понятия не имею, что они задумали, и знать не знаю, где их искать.

Аза опускает глаза и покачивает головой.

– Ваша честь, – вдруг резко поднимает голову и говорит решительно, словно обращаясь к судье, восседающему на высокой скамье. – Трудно поверить, но мой подзащитный не смог предотвратить худшего – катастрофу, стихийное бедствие – по самой банальнейшей, явной причине… Он – идиот. Настолько идиот, что совсем не задумывается о стучащем в его голове молотке, а ведь слышит этот звук уже давно! Не задумывается и о том, когда и где услышал стук в первый раз! А это помогло бы ему понять, что́ буквально отпечатывал молоточек о безумных намерениях семи чокнутых подростков! Знаю, ваша честь, в это трудно поверить, но он встал с кровати и пошел в школу, как последний болван, продолжая спрашивать себя, какова же роль Серафин в банде саламандр, ведь каждый из шести уже сыграл свою. В его пустую башку все еще не зашло, что он не знает этого, потому что Серафин до сих пор не исполнила свою партию, но вскоре сделает это. Понимаю, ваша честь, что глупость имеет свои пределы, прошу вас приговорить его к пяти тысячам лет с конфискацией, как пел тот чел[143]. Не знаю, понятно ли объясняю.

Оливо размышляет, теперь сжимая двумя пальцами верхнюю губу.

– Кажется, я понял, – говорит. – Короче, поднимай задницу, я тороплюсь!

Десять минут спустя он уже шагает по дороге. Не завтракал. Только быстро сполоснул лицо. В квартире никого не было. Вероятно, Соня ночевала в управлении, а может, вернулась домой и потом рано ушла, а может, спала в «Ибисе» с Флавио.

Вместо того чтобы пойти к школе, Оливо направляется в противоположную сторону и уже через десять минут, почти бегом, вприпрыжку, добирается до библиотеки. Время – половина девятого, и она только что открылась. В вестибюле несколько студентов университета. Оливо подходит к стойке администратора:

– Здравствуйте, синьора Адель. Не знаю, помните ли вы меня?

Синьора Адель помнила его настолько прекрасно, что сразу же отодвинулась на метр от стойки.

– Недавно я разговаривал с директором, можете его пригласить?