– Так никто ж этого не знает, Юрий Алексеевич.

«Хитер Старостин, – подумал Рустем. – Специально назвал начальника по имени и отчеству. Как бы в сообщники пригласил».

Мотовилов ход оценил, но виду не подал и почти полчаса на уговоры не поддавался. Только выудив достаточно информации, наконец согласился вступить в игру по перетягиванию каната.

Выйдя из кабинета начальника, Галимов вытер пот и посмотрел на напряженное лицо Глеба.

– Ты чего? Да не бойся! У нашего сейчас силенок побольше, чем у них, – заверил Рустем. – Его с самого верха посадили, напортачить он пока не успел, так что перевес явный.

– Да я не о том, – отмахнулся Глеб. – Знаешь, как в анекдоте. Пока другому объяснял, сам наконец понял.

– И что ты понял?

– Не склеиваются эти три дела в одно.

– Ты же только что убеждал Мотовилова в обратном, – удивился Глеб.

– Его убедил, а себя нет, – признался Старостин. – Что-то тут не так. Самого главного не хватает. Я не понимаю конечной цели всех этих танцев вокруг Нейман. Все случившееся как будто из разных книжек. Смерть Дмитриевой – это вроде Белоснежки, которую злая мачеха обрекла на смерть. Ночная гостья у Насти – Красная Шапочка. Шла дура и попалась злому волку. А Горин вообще – Румпельштильцхен.

– При чем тут Румпельштильцхен?

– Мы не можем угадать имя благополучателя.

– Честно говоря, я пока даже не понимаю, какое именно благо преступники хотят получить.

– Я тоже.

– Ну ты даешь, Старостин! Еще и маньяка умудрился приплести.

– Само как-то вышло.

– И как будем выкручиваться?

– Ты про маньяка?

– Да нет, блин! Теперь про все в куче! Ты же меня подписал, не помнишь?

– Отвези меня обратно.

– К Нейман?

– Да. Проснется, я ее еще раз расспрошу. Может, пойму, что пропустил.

– А я было подумал, что хочешь утешить бедняжку.

– Ты, Галимов, только об одном думаешь.

– О чем это об одном?

– О низменном, Рустемчик. Везде тебе интим мерещится.

– Сам ты Рустемчик! Это я о тебе говорил!

– Да я об этом даже не думаю.

– Оно и видно! Как будто я не видел, как ты на эту Нейманшу смотришь!

– Как?

– Как на чак-чак ты на нее смотришь!

– Чак-чак – это такая липкая гадость? Не смеши меня! Она – не девочка-конфетка! Она врач-гинеколог, который в случае чего нам обоим отрежет наши… чак-чаки!

– Не смей сравнивать чак-чак с хреном, неверный! Сейчас выкину тебя из машины!

– Останешься без консультанта!

– Зато не увижу больше твою гнусную рожу!

Неизвестно, почему их так распирало, но веселились они до самого Настиного дома.

Мышь, юркнувшая в угол

Утро застало Настю лежащей на кровати без одеяла. Прислушавшись, она уловила какие-то звуки, но не поняла: у нее или у соседей.

Часы показывали половину десятого утра. Ого! Рабочий день в разгаре! Наверняка полицейские – или, быть может, уже друзья? – ушли.

Она вышла в соседнюю комнату и увидела на диване Старостина. Он спал в позе эмбриона, подложив под щеку ладошку, и это неожиданно ее умилило.

Почесав голую ногу, она смело прошла мимо него в кухню. Очень хотелось пить.

Настя никогда не ходила дома в неглиже. При Эдике, при дочери всегда старалась выглядеть как положено. Никаких халатов и растянутых треников. Никто не заставлял, она сама так решила, потому что это было правильно. И вот разгуливает перед совершенно – ну, или почти – чужим мужиком в старой футболке, едва прикрывающей попу, и ей на это плевать. А почему? Все, что казалось правильным вчера, сегодня не имеет никакого значения.

Настя дошла до плиты и обернулась. На пороге кухни стоял Глеб и пялился на нее. Через секунду он успел спрятать глаза, но она увидела именно то, что хотела.

Что за привычка лгать самой себе? Она же не пациент, от которого надо скрывать диагноз. Специально дефилирует в неприличном виде, потому что хочет, чтобы этот мужчина именно так на нее смотрел.

– Ты вроде Галимова ждал? – наливая в стакан воду, поинтересовалась она.

– Решила и мусульманина заодно совратить?

– Заодно с кем?

– Я вот подумал, что…

– И не мечтай! – бросила Настя, следуя обратно в спальню.

Будь на ее месте любая другая женщина, он ни за что не дал бы ей уйти. А с этой все иначе. Теряется рядом с ней, как пацан. Даже как-то стыдно за себя делается.

Он собирался с ней поговорить и даже мысленно составил вопросник.

Он даже направился в кухню, чтобы приготовить кофе или что придется, но, не дойдя, остановился.

Пока не поздно, надо сматываться. Бежать без оглядки, пока не натворил дел.

Он хотел поговорить, и, разумеется, это было важно, но…

Какого черта у нее такие красивые ноги! Еще и ноги! Ладно бы только глаза и улыбка, это еще можно было выдержать, но не ноги!

С порога он крикнул, что срочно нужен в конторе, и, захлопнув за собой дверь, вздохнул с облегчением.

Садился в автобус, чтобы вернуться на Садовую за машиной, и в голове промелькнуло, что надо было попросить Настю никуда не выходить. Но передумал, пробурчав себе под нос:

– Не маленькая, сама сообразит.

И вот тут он ошибся.

Настя, сама не зная зачем, снова потащилась на дачу. Сидеть одной в квартире, конечно, тошно, но дело было не только в этом. Ей не давала покоя мысль о том, зачем кто-то настойчиво пытается попасть в ее старый дом. Хотя теперь можно говорить не только о попытках.

В какой-то момент она даже решила, что Глеб прав. В доме что-то искали, пусть даже следы не были заметны. Согласиться с этой версией подтолкнуло то, что она хотела защитить Эдика. Пусть он будет жертвой неизвестных, но не преступником! Почему ей было это так важно, она и сама не знала. Возможно, не хотела пачкать память о муже.

Совершенно искренне она уверяла себя и Глеба: все это ерунда и чушь, потому что идея с тайником в старом доме действительно выглядела утопически. Да что там! Глупая была идея!

Она собиралась настаивать, что убийство Эдика связано с его бизнесом и искали, возможно, какие-нибудь бумаги: договоры, изобличающие нечистых на руку партнеров, или что-то подобное. Ни о чем таком она никогда не слышала от мужа, но вдруг? Смерть от руки конкурентов или обманутых Эдиком партнеров все равно была гораздо реалистичнее, чем фантастическая история, в которую неизвестно почему верил Старостин.

Она даже почти убедила его.

Все изменило появление чудесной девушки Иры. Или не Иры.

И вот теперь она