– И конкурса по поеданию пирогов, – добавила я, отворачиваясь от окна.

Я заметила розу, лежавшую в изножье моей кровати, и еще одну – в изножье кровати Лили. К ним прилагались конверты.

Наверняка в них были подробности о сегодняшнем вечере. Но последнее мероприятие «Белых перчаток» закончилось тем, что Лили попала в больницу, а предыдущее – обнаружением человеческих останков, и я уже сомневалась, стоило ли рисковать и открывать конверт.

– Я чего-то не знаю? – спросила мама, бросив взгляд на розы.

Нотка надежды в ее голосе подсказала мне, что она очень хотела бы знать. Она хотела, чтобы я поговорила с ней. Чтобы мы были лучшими подружками, чтобы я могла довериться ей, а она – мне.

Я не знала, зачем тетя Оливия пригласила ее сюда. Это было мое наказание за то, как я общалась с Аной, или же, узнав о неверности дяди Джея Ди, она решила, что пришло время закопать другие топоры войны?

Как бы то ни было, на самом деле это не имело никакого значения.

– Сойер, я пытаюсь. Правда пытаюсь. Просто скажи мне, что мне сделать? – сказала мама.

Вернуться в прошлое и сказать мне правду.

Но я не могла произнести эти слова. Я не могла даже подумать о них без чувства вины. Это было самое невозможное во всей этой ситуации. Не важно было, что она сделала или не сделала, что она сделает или не сделает в будущем; часть меня всегда будет считать, что это я должна все исправить.

Я должна любить ее.

– Тетя Оливия рассказала тебе, что у ее мужа есть любовница? – спросила я, умудрившись сохранить ровный тон и не поддаться бушевавшим внутри эмоциям, которые грозились захлестнуть меня в любой момент.

– Сказала. – Видно было, как она приготовилась к тому, что я скажу, что это не в первый раз или типа того.

Но я промолчала. Я устала злиться. Я не хотела причинять ей еще большей боли, чем она чувствовала.

Я вцепилась пальцами в подоконник, а потом развернулась к ней:

– А тетя Оливия не сказала, что эту любовницу зовут Ана Гутьеррес?

Глава 27

– Ана отказалась от своего ребенка? – из всего, что я сказала маме за последний час, это удивило ее больше всего. – Зачем ей было это делать? Ее заставили родители? Она…

– Она что? – спросила я, когда мама замолчала.

– Не знаю. – Мама выглядела моложе, чем в начале этого разговора, и немного потерянной. – Одно дело, когда у Грир случился выкидыш. – По-прежнему сидя на кровати Лили, она подтянула колени к груди. – Но чтобы Ана решила отдать своего ребенка? Это не входило в наш план.

Я вспомнила фотографии, на которых они были втроем, с белыми ленточками, повязанными вокруг запястий или вплетенными в волосы. Это не было частью пакта.

– Ты уехала сразу после ссоры с Лилиан, – напомнила я. – А Грир отвернулась от вас обеих.

– Я пробовала связаться с Аной по дороге из города, – попыталась оправдаться мама и тут же поникла. – Возможно, я недостаточно старалась. Мне казалось, что она бросила меня. Но что, если все это время она чувствовала то же самое?

Мне не следовало переживать из-за нее и всей этой истории. Может быть, я бы и не переживала, если бы мы с Лили все еще общались. Грир и Ана были мамиными лучшими подругами, а потом ушли из ее жизни.

– Я до сих пор не понимаю, почему она не искала меня, – продолжила мама. – Возможно, кто-то угрожал ей. Отец ребенка, или его отец, или его жена…

Прежде чем мама смогла продолжить свои размышления, раздался стук в дверь. Я сразу узнала его: легкий, отрывистый, троекратный.

У меня свело живот.

– Лили, – предостерегла я маму: нам следовало немедленно перестать разбрасываться такими словами, как «ребенок», «пакт» и, самое главное, «Ана».

Не хватало еще подлить масла в огонь.

– Входите! – крикнула мама.

Лили открыла дверь. За последние две недели она сильно похудела. Ее волосы явно соскучились по укладке, на лице не было косметики. Несмотря на загоревшую еще в начале лета кожу, она выглядела изможденной.

– Могу я поговорить с Сойер? – спросила она мою маму. – Наедине?

Если бы час назад кто-нибудь сказал бы мне, что Лили захочет поговорить со мной, я бы почувствовала смесь тревоги и надежды. Но после разговора с мамой я не могла позволить себе ни того, ни другого. Если ты перестанешь ждать, что люди смогут чем-то тебя удивить, то у них не получится тебя разочаровать.

Мама ушла, и Лили села на то же самое место.

– Это Джон Дэвид, – сказала она без предисловий.

Этого оказалось достаточно, чтобы я отбросила все мысли и вернулась в настоящее.

– Что случилось с Джоном Дэвидом?

– Представь вот такую картину, – сказала мне Лили, не отрывая взгляда от своих рук. – Мы в «Уолмарте», тележка переполнена покупками. Мой брат по уши увешан гирляндами и пытается убедить меня, что ему нужны как минимум две тысячи бенгальских огней, чтобы его гольф-кар принял законченный вид. И тут ни с того ни с сего он выдает: «Эй, Лили? Ты же слышала, как мама говорит, что у маленьких горшочков большие ушки?» Я соглашаюсь. Потом он добавляет: «А ты знаешь, что еще она говорит, что тот, кто подслушивает, никогда не услышит о себе ничего хорошего?» И я снова отвечаю «да», а он продолжает: «И как мама всегда говорит, что в отношении аудиозаписей действует принцип одностороннего согласия, так что записывать любой разговор, участником которого ты являешься, абсолютно законно?»

– Почти уверена, что тетя Оливия никогда не говорила последнего! – поделилась я своим мнением.

– Даже если и говорила, – ответила Лили, – в представлении Джона Дэвида быть «участником разговора» подразумевает не столько непосредственное участие в разговоре, сколько подслушивание этого разговора с одновременным поеданием торта или пирога.

Я прочитала между строк:

– В последнее время тетя Оливия много печет.

– Не только в последнее время, – тихим голосом отозвалась Лили.

Она достала телефон, и я сразу поняла, что это не ее. У телефона Лили не было камуфляжного чехла.

– Он шпионил за родителями и записывал их разговоры. Больше месяца.

Больше месяца. То есть еще до того, как нам стало известно о любовнице?

– Сойер? – Лили протянула мне телефон. – Ты должна это прослушать.

Без долгих предисловий она воспроизвела аудиофайлы – не все, а три из них.

– Можешь взять другой конец простыни? – Просьба тети Оливии на пленке звучала абсолютно обыденно. Она подождала секунду, а затем добавила: – Думаю, я