– Хотите, я найду кого-нибудь, кто побудет с вами, раз уж ваш отец нездоров? Миссис Пайн, уверен, будет только счастлива оказать такую услугу.

Конни была благодарна ему за заботу, но ей не хотелось пускать в дом незнакомого человека. Хотелось остаться одной и подумать.

– Хорошенько выспаться до утра – вот все, что мне нужно.

Скорбная процессия двинулась вперед. Джозеф с Линтоттом ловко протащили импровизированные носилки через ворота и молча зашагали дальше. Конни слышала, как хлюпают по грязи их сапоги.

Она сунула бармену в руку монету.

– Спасибо, Пайн. Всем вам. И вам спасибо, мистер Кроутер, вы были очень любезны.

Кроутер приподнял шляпу.

– Приятного вечера, мисс Гиффорд.

* * *

Конни дождалась, пока стихнет последнее эхо их голосов, и повернула к дому.

Зазвучал сумеречный птичий хор. Самка дрозда и ее самец, горлицы и лесные голуби, нежная трель пеночки… Но элегию угасающего дня нарушали крики чаек над ручьем.

Конни продрогла до костей. Ее пугала не сгущающаяся темнота, не одиночество пустого дома, а что-то более грозное, безымянное и зловещее.

Бессвязные речи Гиффорда, потом его исчезновение. Мертвая женщина, чужое пальто, слишком большое для нее, изношенная одежда под ним… Джозеф так шарил по Вериным карманам, словно искал что-то определенное. Мистер Кроутер тоже это заметил, она не сомневалась.

Верины руки. Как там говорил Арчи Линтотт? Она была известна тем, что кормила диких птиц. Царапины на руках и порезы на ладонях. Конни обхватила себя руками. Уж не Вера ли выпустила птиц в церкви? И если да, то зачем? Кто мог склонить ее к такому жестокому поступку?

За лиманом, на полпути между фишборнской церковью и Апулдрамом, Конни увидела свет. В лесу у причала. Одинокий фонарь светился в темноте. Кто-то пробирается домой через поля? С минуту Конни следила за огоньком, а потом он исчез.

Внезапно почувствовав себя совершенно беззащитной в одиночестве на болотах, Конни поспешно ушла в дом. Закрыла и заперла на засов дверь буфетной, затем боковую и переднюю двери и только потом прошла в гостиную – проверить, надежно ли заперта терраса.

Ей не хотелось, чтобы отец, если он вернется домой, оказался перед запертой дверью, но она была так напугана, что не могла оставить дом открытым. Если Гиффорд и вернется ночью, то наверняка наделает при этом достаточно шума, чтобы она услышала.

Конни зажгла лампы и налила себе изрядную порцию отцовского бренди. Отнесла стакан и клетчатый плед к большому окну на лестничной площадке. Села и замотала ноги в одеяло. В груди застрял какой-то твердый комок, сердце словно сжимала в кулаке чья-то рука.

Прошлой ночью здесь же дежурил ее отец. Теперь он исчез. Она не знала, чего он боялся и где он сейчас, знала только, что тоже чувствует в темноте что-то зловещее. Чувствует, что там, за окном, кто-то есть. Присматривается, выжидает.

Она взглянула на обгорелый клочок бумаги и на единственное слово, которое можно было разобрать: «лечебница». Не обретает ли оно новое значение теперь, когда она знает, что Вера (если мертвая женщина – действительно Вера) была пациенткой психиатрической лечебницы? И не похожа ли в точности стеклянная бусина, которую она вытащила из Вериного кармана, на ту, подобранную на кладбище неделю назад? Две черные стеклянные бусины… Тогда это казалось неважным, и бусину она выбросила. Еще один поступок, о котором она теперь жалела.

Конни сделала глоток бренди. И еще одно: Грегори Джозеф, мистер Пайн и Арчи Линтотт были неделю назад на кладбище, как и ее отец, и – теперь она была в этом уверена – злосчастная Вера Баркер в чужом пальто.

Был ли там мистер Кроутер?

Рука Конни потянулась к шраму на правой стороне головы, скрытому под волосами. И тут же прямо сквозь кость, будто чернила сквозь промокательную бумагу, просочился страх, что происходящее уходит корнями не в ту встречу на деревенском кладбище на прошлой неделе и даже не в тот день, когда незнакомая женщина следила за их домом, а в еще более давнее прошлое.

В канувшие дни.

Этот натуралист [Шеффер], сняв с птиц шкурку, удовлетворялся тем, что разрезал ее продольно надвое и заполнял одну половину гипсом; прикрепив шкурку ко дну коробки, глубину которой выбирал в соответствии с размером птицы, он вставлял один глаз, а клюв и когти возвращал на место или рисовал краской; затем осторожно закреплял на этой раме стекло, чтобы предохранить образец от насекомых.

Миссис Р. Ли. Таксидермия, или Искусство сбора, подготовки и монтажа образцов естественной истории. Лонгман и Ко. Лондон, Патерностер-Роу, 1820.

Дело не только в виновности или невиновности, а в том, что наказание должно быть соразмерно преступлению.

Им был дан шанс искупить вину. Признаться в том, что он, точнее они, сделали. Чтобы все знали об этом. Но привычка скрывать правду засела в нем слишком глубоко, и он меня не послушал. Он не видел, что его прежняя респектабельная жизнь построена на песке. Что ей уже пришел конец.

Галка лежал неподвижно. Он был уже мертв – эту милость ему можно было оказать. Его преступление состояло не в действии, а в бездействии. Он заслуживал иного возмездия. Он был трусом и лицемером, но все же виновен менее, чем другие. Но он не остановил их и потом держал язык за зубами.

Не сомневаюсь, что твою душу это омрачит. Не столько сам поступок, сколько метод. Ты спросишь, что было в душе у меня – ужас, отвращение? Но хоть я и знаю, что эти слова еще больше оттолкнут тебя, – нет, этого не было.

Что еще я могу сказать тебе?

Могу рассказать, как лег на его лицо платок, закрывший его мутные, невидящие глаза. Как расстегивались пуговицы одна за другой, чтобы распахнуть рубашку. Как лезвие ткнулось в верхнюю часть грудины, а затем вошло глубже, разделяя сухожилия, мышцы, вены, пока не нащупало идеальную точку.

Тут меня одолело сомнение. На мгновение мой взгляд скользнул вверх, в окно, за которым сгущалась ночь, и пришла мысль о тебе. И эта мысль придала мне мужества.

Теперь нужно было приставить скальпель, навалиться всем своим весом на лезвие и надавить. Сначала ничего. Момент колебания. Затем кончик проткнул кожу. Шипение воздуха, вздох, когда развернулась плоть, как будто Галка тоже почувствовал облегчение от того, что ожиданию конец. Сочащаяся жидкость, характерный медный запах сворачивающейся крови. И вот – ножом и неумелыми пальцами – я начинаю сдирать кожу с его раздробленных костей.

Работа трудная, грязная. Я чувствую сопротивление, ощущаю его руками, пальцами,