За двадцать два года, которые я прожила на свете, я никогда никого не любила. Сердце мое оставалось холодным, пульс не учащался даже тогда, когда Колька принимался меня целовать. Мне не было противно, неприятно или больно. Просто никак, и я по ночам терпеливо позволяла мужу вытворять с моим послушным податливым телом все, что он считал нужным, не отзываясь и не реагируя на то, что между нами происходило.

– Ледышка ты, Нюрка, – как-то в сердцах сказал муж, перекатываясь на спину и тяжело дыша. – Такое чувство, что в кровати со мной не баба лежит, а портновский манекен.

Я ничего не ответила, лишь пожала плечами, поворачиваясь к мужу спиной. В тот день он впервые меня избил, а потом повторял это все чаще и чаще, вымещая на мне всю свою злобу, которая разъедала его изнутри только от того, что чуял он мою нелюбовь. Я постоянно ощущала какую-то свою отдельность, причем не только от мужа и его матери, но и от всех остальных людей вокруг, от Касимова, в котором выросла.

Где-то внутри меня жило знание, что вся моя судьба связана совсем с другим местом, другим городом, другим человеком, и я просто терпеливо ждала, пока он возникнет на моем пути. Возникнет и увезет меня отсюда. И я даже не удивилась, когда увидела его в первый раз. Увидела и сразу узнала, хотя он никогда не являлся мне во снах. И гадать я на него никогда не гадала.

Я встретила его на нашей улице, когда возвращалась с работы. Плелась нога за ногу, зная, что ничего хорошего меня дома не ждет, только постылый быт.

– Привет, Нюрка.

Я повернулась на голос окликнувшего меня Васьки Савельева, он учился в одном классе с Женькой, сыном мамы Али, и частенько бывал у нас дома. После школы Женька поступил в мореходку, а Васька уехал в Москву учиться на врача и к родителям приезжал редко. И вот, получается, приехал.

– Привет, Вася, – вежливо поздоровалась я. – Ты чего, родителей навестить?

– Да. Майские праздники же. Вот и решил в Касимов рвануть. Друга с собой прихватил. Познакомься, это Лёня.

Я подняла глаза на стоящего рядом молодого человека, невысокого и такого худенького, что я даже не сразу его заметила. Зато теперь не могла отвести от него взгляда. Он тоже, не отрываясь, смотрел на меня, словно пытался запечатлеть в памяти мой образ, весь, с головы до ног.

– Давайте я покажу вам Касимов, – услышала я свой собственный голос и удивилась, потому что дома меня ждала лохань с замоченным бельем.

Если не прополощу в ледяной воде реки до возвращения Екатерины Антоновны с работы, быть мне опять битой.

– С удовольствием, – ответил он, и мы пошли куда-то, не разбирая дороги, даже не слыша, что Васька что-то кричит нам вслед.

Мы пробродили по городку до позднего вечера, разговаривая обо всем на свете, и так и не могли наговориться. Лёня, как и Васька, был молодым врачом, год назад получившим диплом и собирающимся поступать в аспирантуру. Работал он с третьего курса, оставшись по распределению в той же клинике, куда пришел еще студентом. Перед ним, внуком академика, сыном профессора, расстилалась широкая проторенная дорога, на которой мне, замужней девчонке из маленького городка, явно не было места. Но тогда я не просто этого не понимала, я об этом не думала.

Более того, я даже не вслушивалась особо в смысл того, что говорил этот невысокий, тонкокостный до хрупкости молодой человек с темными беспокойными глазами, впитывая только тембр его голоса, звучавший для меня мелодичнее любой музыки.

По улице, вымощенной старыми стертыми булыжниками и петляющей по городу, словно нарочно запутывая следы, мы спустились с холма, оказались в низине, потом снова резко поднялись вверх, практически к небу, и так незаметно дошли до яблоневого сада на окраине города. Сад был старый, неухоженный, голые ветви деревьев, еще лишенных листвы, сплетались, создавая малопроходимые заросли, которые и стали для нас укрытием.

Там, под яблонями, на голой земле, на которую Лёня торопливо постелил свой плащ, между нами произошло то, что, казалось, было предначертано где-то свыше. По крайней мере, я с того самого момента, как подняла на него глаза, знала, что все будет именно так, а не иначе. Тело мое горело. До последней складочки, до последнего лоскутка кожи. Во мне гудел ровный мощный огонь, который согревал, но не опалял. И это пламя, я знала, не могло погасить ничто и никогда.

– Ты – чудо, – сказал Лёня, когда мы оба сначала превратились в пепел, а потом воскресли из него, снова обретя свои тела и способность разговаривать. – А я ведь мог жизнь прожить, не зная, что ты есть на свете.

Я покачала головой:

– Нет, не мог. Я, например, знала, что мы обязательно встретимся.

– Откуда?

– Знала, и все. Просто не понимала когда. Пойдем, я тебе что-то покажу.

Мы поднялись на ноги, и Лёня поднял свой измятый и испачканный землей плащ. Я в нетерпении потянула его за руку, на поле, виднеющееся за яблоневым садом. Туда, где виднелись развалины старинного мавзолея.

– Что это? – Лёня подошел поближе, с интересом рассматривая арабскую вязь.

– Текие. Мавзолей Афган-Мухаммеда. Был такой хивинский царевич, живший при московском дворе. Его жену звали Алтын Ханым, она очень его любила, и когда он умер, заказала ему такое надгробие. Оно выполнено рязанскими мастерами, так что украшено русскими узорами, хотя и построено по мусульманским канонам. Тут когда-то было татарское кладбище, на котором хоронили потомков Чингисхана. А Алтын Ханым была дочерью хорезмского хана. Ее тоже тут похоронили, когда она умерла через три года после смерти супруга. Не смогла без него жить. Давай поклянемся здесь, что тоже не сможем жить друг без друга.

– А я и правда не знаю, как теперь смогу без тебя жить, – покачал головой Лёня. – Но мы с Васькой завтра уезжаем.

Я совершенно не расстроилась, услышав эти слова. Его отъезд не имел никакого значения.

– Я приеду к тебе. – Я улыбнулась и поцеловала Лёню так крепко, как только могла. – Приеду к тебе в Москву. Ты мне оставь свой адрес, и я тебя