– Таисия, давайте проведаем Леонида Петровича, потому что я действительно за него беспокоюсь, а потом выпьем в баре по коктейлю. Составьте мне, пожалуйста, компанию.

Кажется, Орлов обращался к ней, и, осознав это, Таисия чуть в обморок не упала.

– Д-д-давайте, – пробормотала она. – Я не против. Я очень люблю коктейли.

Лурье им не открыл.

– Иван Александрович, проведите вечер без меня, голубчик, – заявил он из-за двери каюты высоким, довольно нервным голосом.

– Леонид Петрович, у вас точно все в порядке?

– Иван Александрович, оставьте меня в покое. У меня все чудесно, и я не нуждаюсь в вашем покровительстве. Я не ребенок.

По лицу Орлова Таисия видела, что тот слегка уязвлен.

– Тогда всего доброго, Леонид Петрович, – ровным голосом сказал Иван. – Если я вдруг вам понадоблюсь, то вы знаете, где меня найти. Спокойной ночи.

– Да идите уже, бога ради.

– Странно все это, – пробормотал Орлов, но тут же встряхнулся, галантно выставил руку кренделем и улыбнулся Таисии. – Пошли пить коктейли. Я угощаю.

– Не надо, – запротестовала Таисия. – Я вполне в состоянии оплатить свой коктейль.

– Я не сомневаюсь, но убежден, что мужчина должен платить за женщину. Так уж меня воспитали. И вообще, я вам должен, вы меня спасли.

– От чего? – не поняла Таисия.

– От Музы, – страшным шепотом сообщил Орлов.

– Что? Служенье муз не терпит суеты?

Острый язычок Таисии не раз служил ей не очень добрую службу, но промолчать она не могла. Орлов улыбнулся:

– Тася, а вы знаете, из какого стихотворения Пушкина эта строчка?

Он назвал ее так, как звал папа, Таисия не могла этого не отметить. Отчего-то ей было приятно такое совпадение.

– Не помню, – призналась она.

– Оно называется «19 октября». Большинство людей знает его лишь по отдельным строкам. Одна как раз та, что вы процитировали. Про служенье муз. Вторая – тоже очень известна. «Друзья мои, прекрасен наш союз! Он как душа неразделим и вечен», – процитировал он. – А начинается оно словами «Роняет лес багряный свой убор».

– Не может быть, – искренне изумилась Таисия. – Вы меня разыгрываете. Это разные стихотворения.

– Ни капельки. Сейчас вы в этом убедитесь.

Они прошли в бар, взяли по «Маргарите», и Орлов наизусть прочитал ей все стихотворение, доказывая свою правоту.

– Моя мама любит Пушкина, – рассказал он. – И Есенина тоже. Она вообще всегда любила поэзию.

Они до поздней ночи читали друг другу стихи и пили коктейли. Таисия даже со счета сбилась, сколько их было. Два. Или три. Или четыре? По крайней мере, ноги у нее, когда они возвращались в каюту, шли не очень уверенно, и Ивану пришлось поддерживать ее за талию, чтобы Таисия не упала. Неужели она напилась? Она никогда так не делала. Господи, стыдно-то как. Хотя… Таисия прислушалась к себе и поняла, что никакого стыда не испытывает.

Они вышли на носовую палубу немного подышать. Там, опершись на перила, стоял противный Костик с банкой компота в руках. Большой ложкой он доставал из банки вишни, кидал в рот, а косточки смачно выплевывал за борт. При виде Таисии, которую практически волоком тащил Орлов, он засмеялся, точнее, загоготал, вспугивая уже установившуюся ночную тишину.

– Кто женщину поит, тот ее и танцует? Да, паря?

Таисия сквозь коктейльный дурман испугалась, что Иван сейчас вступит в драку. Она даже остановилась, чтобы воспрепятствовать этому, но Орлов толкнул дверь, ведущую в коридор, ловко переставил Таисию через порог, дотащил до ее каюты, отпер дверь ключом, который до этого у нее отобрал, вставил ее внутрь и вручил ключ обратно ей в руки.

– Не забудьте запереться, – мягко, но строго сказал он. – Спокойной ночи, Тася.

Интересно, а сам он куда пойдет? Если к этой Музе, то, пожалуй, она утопится в Оке.

– Служенье муз не терпит суеты, – назидательно проговорила Таисия и вздохнула. Ей просто жизненно необходимо было добраться до кровати и лечь. Утопиться можно и позже. Когда голова перестанет так сильно кружиться, а пол под ногами качаться. – Спокойной ночи, Иван Александрович. Ванечка.

1969 годМосква

Вот уже два месяца я жила в Москве. Ну, как жила. Скорее, обитала, ведь у меня не было ни прописки, ни паспорта. Все мои документы остались в Касимове. В то утро, когда я выскользнула из дома, чтобы для всех утонуть в Оке, я не брала с собой документы. Человек, который идет топиться, не думает о паспорте. А мне было очень важно, чтобы все считали, что я утонула.

Все в то холодное утро произошло именно так, как я и спланировала. Зайдя в воду в нужном месте, я проплыла до середины реки, туда, где скрывался опасный водоворот, утаскивающий в глубокий омут. В этом месте я стащила и отпустила кофту, которую понесло течением прочь от этого места. Я знала, что где-нибудь она обязательно зацепится за какую-нибудь корягу. Там меня и будут искать водолазы, но не найдут, и все решат, что мое тело унесло течением.

Для всех, в первую очередь для мужа и свекрови, я умру. Утону. Покончу с собой, как и написала в оставленной на столе предсмертной записке. Наверное, было бы честнее сказать Николаю правду. Так, мол, и так, прости, я полюбила другого и не мыслю своей жизни без него. Вот только ничего хорошего мне эта правда не принесла бы.

Муж просто избил бы меня смертным боем, как делал уже не раз, когда ему казалось, что я в чем-то не права. Да и свекровь, та самая, что работала в управлении образования и постоянно агитировала с трибун за все хорошее, доброе и светлое, частенько просила своего сына поучить меня уму-разуму, считая, что я недостаточно покорна.

– Строптива ты, Нюрка, – постоянно выговаривала она мне. – Не в меру строптива. Но ничего, Коленька мой дурь-то всю из тебя выбьет. Станешь баба как баба. Нас мужья учили и тебя научит.

Заступиться за меня некому. Мама Аля умерла, когда я еще училась на курсах, и никому на всем белом свете я была не нужна. Я и замуж-то вышла, спасаясь от совсем беспросветного одиночества. А за Кольку, потому что никто, кроме него, ко мне и не сватался. Касимовские парни обходили меня стороной, чужая я для них была, непонятная, опасная. Может, тоже нутром чувствовали они врожденную мою строптивость, из-за которой и не хотели связываться.

А Колька, Николай Иванович Кольцов, хотел. С полгода он меня обхаживал, пока наконец просто не