Барнс подался вперед, возобновляя уговоры, и в голосе стали проскальзывать жалобные нотки:

– Скажи, Хейдждорн, почему ты такой бестолковый? Нет смысла терять такие деньжищи из-за того, что произошло больше двух лет назад. Сам знаешь, как это бывает. Я был жесток и глуп, пусть и не совсем безнадежен. Так вышло, что я прибился к банде. Пока мы затевали налет, это было для меня только забавой. А когда курьер завопил, я был весь на нервах – мой револьвер выстрелил раньше, чем я успел подумать. Убивать парня я не хотел, и ему не будет никакой пользы, если меня повесят. Курьерская компания не обеднела. Почему она так долго меня преследует? Я же старался жить тихо…

Тощий детектив ответил достаточно спокойно, но доброжелательность из его голоса испарилась:

– Да, знаю, это давняя история. Но я заметил синяки на бирманке, с которой ты жил. Ты нисколько не изменился. Перестань трепыхаться, Барнс, и смирись наконец – мы возвращаемся в Нью-Йорк.

– Вот паскудство!

Барнс медленно поднялся на ноги и сделал шаг назад.

– Мне пора!

Хейдждорн выхватил пистолет, но опоздал на долю секунды: пленник был уже за бортом. Детектив поднял с палубы винтовку и бросился к фальшборту. Голова Барнса показалась над водой, но тут же скрылась, чтобы снова вынырнуть футов на двадцать ближе к берегу. Мужчина, оставшийся на судне, увидел выше по течению тупые бугристые носы трех крокодилов, которые ринулись беглецу наперехват. Хейдждорн прислонился к тиковым планкам, чтобы обдумать ситуацию.

«Похоже, доставить его живым не получится. Но все равно моя работа сделана. Когда он покажется снова, могу его застрелить. А могу оставить магерам…»

Затем все размышления стер древний, но вполне понятный инстинкт, заставляющий объединяться с представителями своего вида против других, враждебных видов. Детектив вскинул винтовку и осыпал магеров градом пуль.

Барнс выбрался на берег; не оглядываясь, махнул рукой над головой и исчез в джунглях.

Обернувшись к подошедшему бородатому владельцу джахаза, Хейдждорн приказал на ломаном бирманском:

– Высади меня на берегу – ю нга апау мие – и жди – тэйнь – пока я не приведу его обратно – ту югэ.

Шкипер протестующе помотал черной бородой.

– Махок! В здешних джунглях, сахиб, любой затеряется с легкостью. Двадцать человек отыскали бы его за месяц, а вам может потребоваться пять лет. Я столько не выдержу.

Тощий белый мужчина закусил нижнюю губу и посмотрел вниз по течению реки – на дорогу к Нью-Йорку.

– Два года, – сказал он вслух самому себе. – Два года ушло на поиски, когда он не знал, что я иду по следу. А теперь… Вот черт! Может уйти пять лет. Что он там говорил о драгоценностях?

Детектив повернулся к лодочнику:

– Я иду за ним. Побудь здесь три часа, до полудня, – он указал на зенит, – нэ апома. Если к этому времени не вернусь, то больше не жди, снимайся с якоря – малоту тэйнь, тва. Тхи?

Шкипер кивнул:

– Хоке!

Джахаз простоял на якоре пять часов. Когда тени деревьев с западного берега заползли в реку, шкипер велел поднять паруса и тиковое судно скрылось за излучиной реки.

Увольнение

Пол выходил из почтового отделения, держа в руке ежемесячный чек на выплату за ранение в конверте из манильской бумаги, безошибочно узнаваемом благодаря своей узости, а также издевательски жирным указаниям для почтальонов – на случай, если адресат не доживет до получения, – и поспешил по выстланной досками дорожке обратно в госпиталь, чтобы застать лечащего врача до его утреннего ухода.

Штатный хирург, тактичный пухлый мужчина в хаки, чьи губы всегда поджаты – возможно, от привычки тянуть мягкое «о» всякий раз, когда он, что бывало нередко, не мог найти подходящих слов, – как раз покидал свой кабинет.

– Мне бы сегодня в город, – сказал Пол.

Врач вернулся к своему столу и потянулся за бланками пропусков. Это было рутинным делом, нужные слова нашлись легко.

– Отлучался на этой неделе?

– Нет, сэр.

Ручка врача царапнула по бумаге, и Пол удалился, помахивая – промокашки под рукой никогда не оказывалось, – увольнительной, которая позволяла Хизервику Полу отсутствовать в госпитале № 64 Службы общественного здравоохранения США с 11:00 утра до 11:00 вечера с целью посещения Сан-Диего.

В городе Пол первым делом зашел в банк и обменял чек на восемь десятидолларовых купюр, затем набил карманы сигаретами и сигарами, а еще купил ипподромную программку, которую за ланчем тщательно изучил вместе с какими-то числами в записной книжке.

До Тихуаны доехал на заднем сиденье автодилижанса, плотно зажатый между рекламщиком с топорным лицом, который всю дорогу без устали жевал резинку, и крупной, потной, чересчур желто-розовой женщиной в широкополой мягкой шляпе. Ненадолго, сразу после Нэшнел-Сити, в машине поселился резкий аромат цитрусовых. На протяжении остального пути ноздри Пола наполнялись густыми запахами мяты, клубничных духов сидящей рядом женщины, дымом моторного масла и жаркой пыли, которая обжигала горло и легкие и вызывала у него лающий кашель.

Он спешно вошел через ворота на ипподром и добрался до букмекера как раз вовремя, чтобы сделать ставки на первый забег Шага-за-Шагом: пять долларов на победу и пять на призовое место. Потом стоял, наклонившись вперед, опираясь на перила ограждения и близоруко вглядываясь в лошадей. Шаг-за-Шагом уверенно победил, и в кассе за два цветных билета Полу выдали тридцать шесть долларов и немного серебра. Его не сильно взволновал ни забег, ни результат: он не сомневался в легком выигрыше.

В баре на трибуне Пол выпил порцию виски, потом, сверившись с карандашными пометками в своей программке, поставил десять долларов на победу Бове во втором забеге. Бове финишировал вторым. Пол не огорчился: он почти угадал. Его выбор в третьем забеге финишировал далеко позади от лидеров; в четвертом Пол выиграл двадцать с лишним долларов; в пятом снова выиграл; в шестом проиграл. Между забегами выпивал в баре на трибуне, где наливали виски того же качества, что и к северу от границы, и по тем же ценам.

Когда покидал ипподром, в карманах оставалось четырнадцать долларов. Казино было закрыто; Пол сел в пыльное джитни[11] и поехал в Старый город.

Он