Дмитрий Ромов
Второгодка. Книга 4. Подавать холодным
1. Лабиринт
Человек предполагает, а жизнь хохочет ему в лицо. Ты строишь планы, раскладываешь всё по полочкам, прикидываешь варианты, а действительность оказывается лабиринтом, где далеко не все коридоры ведут туда, куда ты рассчитывал. Думаешь, пойдёшь направо, но упираешься в тупик. Налево — петля возвращает тебя на старт.
И вот ты стоишь посреди этого лабиринта и понимаешь, мир устроен не по твоим правилам, и вообще не подчиняется законам и принципам. Мир — это не шахматы. Но плыть по течению не вариант. Поэтому ты отряхиваешься, и начинаешь искать новый путь. Потому что иначе нельзя. Потому что стоять на месте в лабиринте — это значит сдаться.
Я подошёл к узкому окну. Было темно и как следует рассмотреть то, что лежало за окном было невозможно. До конца ночи оставалась ещё пара часов. Ну что же, значит, нужно было немного поспать, чтобы поднабрать силёнок. Денёк, вероятно, будет не таким уж лёгким и простым.
Я подошёл к широкой деревянной лавке, стоящей у стены и лёг. Подложил руки под голову, закрыл глаза и сразу провалился в сон. Проснулся ровно через два часа. За узким окошком брезжил рассвет. Я встал и подошёл к окну. Было холодно. Окно оказалось не застекленным, и внутрь поступал холодный свежий и ароматный воздух. Я поёжился, сделал небольшую зарядку, чтобы разогнать кровь.
За окном виделся только забор, расположенный вдали, и больше ничего — пустое пространство. А за забором возвышались горы. Красота. Величественные и могучие горы…
Помещение было небольшим и кроме лавки здесь ничего не было. Я уселся на неё и принялся ждать. Вскоре раздались шаги, а затем послышался звук открываемого замка. Дверь распахнулась. На пороге стоял немолодой человек в курчавой папахе и кожаных сапогах. Кавказец был без оружия, без сабли, без нагайки и без револьвера. На мгновенье я подумал, что меня перебросило в девятнадцатый век.
— Пойдём, — сказал он, — завтракать.
Я вышел и осмотрелся. Неподалёку стояли двое, те самые, что ехали со мной в машине. Конвоировали. Выглядели воинственно, смотрели недобро, но подходить ко мне не торопились.
Неподалёку от избушки, где я ночевал, стояло здание, которое я видел вчера. Бетонное, напоминающее дот, хотя, пристроенная деревянная веранда делала его более мирным и домашним. Я покрутил головой. Со всех сторон за забором виднелись вершины гор.
— Красиво тут у вас, — кивнул я, но ответа не получил.
Мы подошли к дому. Человек постучал в дверь и потянул её на себя.
— Заходи, — сказал он и кивнул.
Я поднялся и оказался на веранде. Внутри было довольно уютно. Стены, обитые досками, потемневшими от времени, создавали ощущения деревенского покоя. Через широкие окна открывался потрясающий вид. Пахло ароматными сушёными травами. Пастораль, ё-моё.
На веранде стоял древний кожаный диван с подлокотниками-валиками, накрытый ковром. Перед диваном — круглый, тоже старый, деревянный стол. Вокруг него — стулья.
За столом сидел человек и смотрел на меня. Перешагнув порог, я остановился, разглядывая его, а он разглядывал меня. На вид ему было около пятидесяти. Взгляд был пронзительным, пронизывающим. Худой, поджарый, черноволосый, с лицом, покрытым щетиной, он производил впечатление человека опасного.
— Проходи, присаживайся, — сказал он с лёгким акцентом. — Значит, ты Сергей?
— Сергей, — подтвердил я.
— А я Давид. Давид Георгиевич.
Я подошёл к столу и опустился на стул.
— Угощайся, — кивнул он, показывая рукой на расставленные на столе яства. — Хачапури, лаваш, варенье, масло, сыр сулугуни. А это Адыгейский. Всё домашнее, экологически чистое. Кушай, Серёжа.
Он отломил кусок хачапури и положил мне на тарелку.
— Будешь чай?
— Не откажусь.
Он протянул руку, взял небольшой эмалированный чайник и налил мне в чашку тёмную коричневую жидкость.
— С травами, с чабрецом. Нигде такого нет. Только у нас.
Я поблагодарил и откусил хачапури.
— Вкусно.
Было действительно вкусно. Горячий пирог с домашним сыром казался наградой после беспокойной ночи.
— Кушай, угощайся, — повторил Давид Георгиевич.
— Благодарю вас, Давид Георгиевич. Хотел бы узнать, чему обязан. Зачем я здесь?
— Узнаешь, узнаешь. Поедим — и всё узнаешь. Пойдём с тобой прогуляемся, и я тебе всё расскажу. Ешь, пожалуйста. Это алыча, варенье. Очень вкусно. Не стесняйся, налегай. Всё свежайшее, из своего молока.
— У вас здесь ферма?
— Не у меня, — махнул он рукой. — Я тут в гостях со своими парнями.
Я быстро поел и поблагодарил.
— Ну что, теперь пойдём, — сказал он, поднялся и накинул безрукавку, сшитую из овечьих шкур. — Надень, утром в горах прохладно.
Он махнул на такую же безрукавку, лежащую на диване. Я последовал его примеру и накинул шкуру. Мы вышли из дома и пошли к воротам. Молодчики, конвоировавшие меня вчера вечером, проводили нас равнодушными взглядами и не двинулись с места. Давид Георгиевич открыл калитку, выпустил меня и вышел сам.
— Не сюда. Пойдём вон туда, не по дороге, по тропинке.
Он свернул с дороги на узкую тропинку и уверенно двинул вперёд. Я последовал за ним. Тропинка вскоре начала подниматься в гору. Оружием он не угрожал, конвоя рядом не было, и в принципе можно было попытаться рвануть отсюда, но был ли в этом смысл?
Я покрутил головой. Места тут были потрясными. А воздух… хоть ложкой ешь, настолько он казался ароматным и сладким. Светило утреннее розоватое солнце, сухая трава шелестела под ногами. Вот бы спрятаться в таком месте и жить вдали от всего мира…
Я решил выяснить, чего ему было надо. Уж очень всё это не походило на казнь. К тому же материалы всё ещё были у меня. Мы поднимались минут пятнадцать. Тропинка стала каменистой и взбиралась всё выше и выше. Дойдя до небольшой площадки, Давид Георгиевич остановился, подошёл к большому валуну и опустился на него. Тропинка шла вверх и проходила вдоль крутого обрыва.
— Ты, Сергей, — сказал Давид, глядя вдаль, на горы и на ущелье, открывшееся перед нами, — влез в очень серьёзные дела, как если бы, знаешь, ты не был пчелой и залез бы в улей. Или в муравейник. Там всё отлажено, там всё чётко, и никто тебя там не ждал. И тут раз, нарисовался ты. Может ты пчела, может и муравей, но, скорее всего, инопланетянин, желающий разрушить систему. Это я так думаю.
Он помолчал, не глядя на меня.
— От семнадцатилетнего пацана, — кивнул он, — трудно, конечно, ожидать революций и переворотов, но в жизни бывает всякое. Я видел разное.
