Уинтон не обнаружил в ее голосе, поведении или поцелуе на ночь ни малейшей разницы. Момент, наступления которого он боялся многие годы, миновал, оставив после себя лишь легкое ощущение стыда, какое приходит после нарушения обета молчания людьми, почитающими молчание превыше всего. Старая тайна пока не выходила наружу, его не беспокоила, но теперь, став известной, причиняла страдания. Джип за последние двадцать четыре часа окончательно распрощалась с детством, стала жестче относиться к мужчинам. Если их не заставлять чуть-чуть мучиться, они будут мучить ее! В ней проснулся инстинкт своего пола. Она продолжала демонстрировать Уинтону любовь, и, может быть, делала это даже чуть больше, чем прежде, однако розовые очки упали с ее глаз.

Глава 3

На протяжении следующих двух лет уединения было меньше, а увеселений, пусть и не особенно регулярных, больше. Признание побудило Уинтона заняться укреплением положения дочери. Он не допускал кривотолков и никому не позволял смотреть на нее искоса. Умение противопоставить себя свету считалось неплохим «фасоном», однако такое поведение не допускало фальши. В Милденхеме или Лондоне, под крылышком сестры, с этим не возникало трудностей. Джип была слишком прелестна, Уинтон слишком холоден и слишком устрашал своей неразговорчивостью. Джип имела на руках все козыри. Единым фронтом общество выступает только против слабых.

Самое счастливое время в жизни девушки наступает, когда все ее ценят, все ее вожделеют, а сама она свободна как ветер, повелевает сердцами, не снисходя ни к одному из них. И даже если это время не самое счастливое, то уж наверняка самое веселое и богатое событиями. Какое дело было Джип до сердец воздыхателей? Она еще не познала любви, и муки неразделенной страсти обходили ее стороной. Опьяненная жизнью, Джип пустилась в веселую кадриль со множеством поклонников, довольно виртуозно ими помыкая. Она вовсе не стремилась делать их несчастными – просто не воспринимала всерьез. Ни одна девушка не была столь свободна сердцем. В эти дни Джип представляла собой необычную микстуру: с легкостью отказывалась от удовольствий ради Уинтона, Бетти и тети – маленькая гувернантка уволилась, – но, казалось, кроме них, ни с кем не считалась, принимая все, что возлагали к ее стопам, как дань своей внешности, элегантным платьям, музицированию, умению ездить верхом и танцевать, успехам на любительской сцене и лицедейству. Уинтон, которого она никогда не подводила, наблюдал за этим славным порханием с удовлетворением и тихой гордостью. Он приближался к тому возрасту, в каком человек действия больше не желает покидать наезженную колею своих занятий. Уинтон ездил на охоту, скачки, играл в карты и незаметно помогал деньгами и услугами своим бывшим менее везучим сослуживцам, их семьям и другим бедолагам в счастливом сознании, что Джип всегда рада быть с ним не меньше, чем он – с ней. А еще его потихоньку начинала донимать наследственная подагра.

Наступил день, когда Джип достигла юридической зрелости. Отец позвал ее в комнату, где, сидя у огня, представил отчет об управлении ее делами. Он лелеял и пестовал опутанное долгами наследство дочери, пока оно не достигло двадцати тысяч фунтов. Уинтон никогда прежде не рассказывал о нем Джип – эту тему было опасно затрагивать, – к тому же его собственных средств вполне хватало, чтобы его дочь ни в чем не нуждалась. Пока он подробно объяснял, сколько у нее денег, показывал, куда они вложены, и советовал открыть свой собственный счет в банке, Джип стояла и с растущей озабоченностью смотрела на бумаги, назначение которых ей полагалось понимать. Не поднимая взгляда, она спросила:

– И это все… осталось от него?

Уинтон не ожидал услышать такой вопрос и покраснел под слоем загара:

– Нет. Восемь тысяч принадлежало твоей матери.

Джип взглянула на него и сказала:

– Тогда я не хочу брать остальное. Прошу тебя, отец!

Уинтон ощутил терпкое удовлетворение. Он еще не успел подумать, что сделает с деньгами, если Джип откажется их взять, но отказ был очень в ее духе: этот жест, как ничто другое, показал, что Джип – его родная кровь, и как бы окончательно закрепил его победу. Уинтон отвернулся к окну, у которого так много раз ждал прихода ее матери. Вот угол дома, который она всегда огибала. Казалось, пройдет минута, и она вновь появится в предвкушении объятий: щеки раскраснелись, из-под вуали смотрят ласковые глаза, грудь вздымается от спешки, – остановится, поднимет вуаль. Уинтон повернулся к дочери. Трудно поверить, что это не она!

– Хорошо, любовь моя, – сказал он. – Тогда прими такую же сумму от меня. А остальные деньги можно вложить куда-нибудь еще. Кому-то в будущем здорово повезет!

Непривычные слова «любовь моя», вырвавшиеся у всегда сдержанного отца, вызвали румянец на щеках и блеск в глазах Джип. Она бросилась ему на шею.

В те дни она много занималась музыкой: брала уроки игры на фортепиано у месье Армо, седовласого уроженца Льежа со щеками цвета красного дерева, немного похожего на ангела. Учитель не давал ей спуску и называл девушку «мой маленький друг». В Лондоне не проходило ни одного важного концерта, на котором бы Джип не побывала, ни одного выступления известного музыканта, которое она бы не посетила. И хотя утонченность манер не позволяла ей пищать от восхищения у ног талантливых исполнителей, всех их, и мужчин, и женщин, она возводила на пьедестал, а иногда даже встречала в доме тети на Керзон-стрит.

Тетка Розамунда, тоже любившая музыку, насколько позволяла ее «порода», часто поддерживала Джип, а та из нескольких слов, оброненных тетей, сочинила романтическую историю ее любви, погубленной гордыней. Розамунда – высокая, красивая, с продолговатым аристократическим лицом, яркими синими глазами, благородной душой, добрым сердцем и неподражаемой, мелодичной манерой речи, выдававшей в ее обладательнице непоколебимое сознание заслуженности своего положения, – была всего годом старше Уинтона. Тетя, в свою очередь, души не чаяла в Джип и всегда держала при себе любые, даже достоверные мысли относительно их родства. Опять же, насколько позволяло происхождение, Розамунда была гуманисткой и бунтаркой, любила лошадей и собак и терпеть не могла котов, правда, только двуногих. Ее племянница отличалась душевной мягкостью, особенно умиляющей тот тип женщин, кому лучше было бы родиться мужчинами. Розамунду, однако, нельзя было назвать воинственной натурой: скорее она обладала порывистостью, словно говорившей: «Если сможешь, попробуй за мной угнаться», которая так часто встречается у англичанок, принадлежащих к высшим слоям общества. Жизнерадостная, любившая длинные платья и безрукавки, ценные бумаги и трость с загнутой ручкой, она, как и брат, отличалась «фасоном», но обладала более развитым чувством юмора – очень ценным качеством в музыкальных