над вопросом, почему происходит так, а не иначе. И в том, что капитан Джеймс истинный джентльмен, у меня нет ни малейших сомнений. Еще прошлой зимой я видела, как он кинулся поднимать старую мамашу Блейк, когда та поскользнулась на спуске; а мальчишку, который смеялся над ней, он отругал и наградил парой затрещин, отчего озорник сам упал и заплакал… Однако же нам всем нужен хлеб, и хотя лично я предпочитаю выпекать хлеб дома, в своей славной кирпичной печке, некоторые просто не умеют печь хлеб; и очень хорошо, если кто-то хочет быть пекарем. Я смотрю на это занятие, миледи, всего лишь как на способ зарабатывать деньги своим ремеслом, то есть способ совершенно законный. Тут не идет речи о какой-то машине, отнимающей заработок у живого человека, вроде ненавистного ткацкого стана – страшно подумать, сколько мастериц из-за него лишатся дохода и раньше времени сойдут в могилу, вот уж поистине бесовское изобретение!
– Полностью согласна с вами! – поддержала ее миледи.
– Но пекарское дело – это добросовестный, честный ручной труд. Слава богу, никто еще не додумался испортить его каким-нибудь механическим приспособлением. По-моему, препоручать человеческую работу бездушному железу (которое понятия не имеет о труде в поте лица!) противно природе и Слову Божию. Поэтому я утверждаю: все профессии, где железо берет на себя труд, назначенный человеку со времен Грехопадения, попросту противозаконны, и я никогда не стану их защищать. Теперь вернемся к пекарю Бруку, который собственноручно месил тесто, давал ему подняться и выпекал хороший, пышный хлеб; и люди, не имевшие, может быть, пригодной печки, охотно покупали его. Таким образом, пекарь честно зарабатывал каждый грош и постепенно разбогател. И тут, миледи, я позволю себе сказать, что он, наверное, был бы не прочь родиться одним из Хэнбери или с колыбели носить титул лорда. Но коли ему суждено иное, можем ли мы укорять его за то, что он, сделавшись пекарем, пек добрый хлеб, и заработал денег, и купил клочок земли? Не по своей вине, а на свое несчастье он не родился джентльменом.
– Согласна с вами, – поразмыслив, сказала миледи. – Однако ничто не мешает пекарю исповедовать истинную веру. Даже ваше красноречие, мисс Галиндо, не убедит меня, что и здесь нет его вины.
– Простите, миледи, но у меня на это несколько иной взгляд, – возразила мисс Галиндо, окрыленная первым успехом. – Насколько я знаю, баптисты не совершают крещения над младенцами, и, соответственно, у них отсутствует само понятие о крестном отце или крестной матери, не так ли, миледи?..
Прежде чем выразить согласие, миледи хотела бы знать, не ведет ли оно в логическую ловушку; тем не менее она молча кивнула.
– …В то время как у нас крестные родители дают тройную клятву от имени своего крестника[91], когда тот еще ничего не смыслит и умеет только кричать. И в этом наше великое преимущество. Однако не будем суровы к тем, кому оно не даровано – у кого никогда не было крестных родителей. Один родится с серебряной ложкой во рту: крестный дарит ему подарки, учит катехизису, готовит к первому причастию – словом, заботится о том, чтобы крестник его вырос добрым христианином и посещал церковь; а другой родится с деревянным уполовником[92]. И эти последние – несчастные люди, обреченные весь свой век жить сиротами без крестных родителей, жить раскольниками; и если они соблазнятся торговлей, их участь еще незавиднее. Но не лучше ли явить христианское смирение, миледи, а не кичиться тем, что мы родились в истинной вере?
– Вы слишком торопитесь, мисс Галиндо! Я не поспеваю за вами. И потом, разве церковный раскол – не порождение дьявола? Отчего они не хотят принять нашу веру? Зачем упорствуют в своем лжеучении? Ведь это грех, это ересь и вероотступничество, что, как вы знаете, осуждается в Библии наравне с колдовством.
По-моему, доводы мисс Галиндо не вполне убедили миледи. Проводив гостей, она велела миссис Медликотт принести из большой библиотеки наверху определенные книги, обернуть их бумагой и перевязать бечевкой.
– Если завтра капитан Джеймс придет сюда, я поговорю с ним об этих Бруках. Я и раньше могла бы потребовать объяснений, но боялась обидеть его – чтобы он не подумал, будто я верю слухам о его дружбе с недостойным семейством. Однако теперь пришло время исполнить мой долг перед ним – и перед ними. Пусть ознакомятся с великими богословскими книгами и обратятся наконец в лоно истинной церкви.
Хотя миледи зачитала мне вслух все названия, содержание этих книг осталось для меня загадкой. Отчасти, вероятно, потому, что мне не терпелось посоветоваться с миледи относительно моего переезда на новое место жительства. Я показала ей письмо, которое получила в тот день от брата Гарри, и мы принялись обсуждать возможные последствия столь существенной перемены для моего подорванного здоровья. С миледи я могла говорить совершенно свободно и прямо, не опасаясь, что она неверно истолкует мои слова или затаит на меня обиду: она всегда больше думала о других, чем о себе. Я сказала ей, каким счастьем были для меня годы, проведенные под ее кровом, и призналась, что в последнее время стала задумываться о своих обязательствах перед родными – перед братом, которому я могла бы помогать по хозяйству (в меру своих сил, разумеется, иного никто и не ждал от калеки); быть может, ежедневные заботы скорее отучили бы меня от привычки жалеть себя по всякому поводу, к чему у меня намечалась досадная склонность. Немалые надежды я возлагала также на здоровый, бодрящий северный воздух.
Тогда же было решено, что мой отъезд из Хэнбери, где я жила так долго и счастливо, состоится уже через несколько недель. Когда какой-то этап нашей жизни подходит к концу, мы оглядываемся назад с тихой грустью и умилением; так и я, без страха вступая в будущее, невольно перебирала в памяти все свои дни в доме миледи с той минуты, как вошла сюда робкой, неловкой девочкой, едва простившейся с детством, до нынешнего времени, когда я стала взрослой женщиной, простившейся не только с детством, но – из-за характера моей болезни – уже и с юностью… И теперь я прощалась со своей жизнью в доме миледи. Случилось так, что я никогда больше не увидела ни ее, ни ее дома. Подобно обломку кораблекрушения, я поплыла по волнам судьбы все дальше и дальше от тех мирных, счастливых и незабвенных дней!
Мне вспоминался добродушный весельчак мистер Маунтфорд – его вечные сожаления, что ему нельзя держать свору («совсем крошечную свору») гончих, его шуточки
