Когда Бедия, в своих перламутровых налинах[24], с обрамленной золотом и бриллиантами пряжкой ремня на талии, входила на мраморную террасу с бассейном, лица Назми и Шеми озаряла улыбка. На гордость и счастье, которые виднелись в их глазах, она всегда отвечала нежным, полным любви взглядом. Когда они просили воды, она брала хрустальные бокалы, наполняла их в фонтане и заботливо приносила им, и они еще больше восторгались ею.

Если у Назми дома не гостили мужчины, он всегда проводил время вместе с Бедией. Однако Шеми не всегда мог присоединиться к ним, так как любил выпить и избегал появляться в таком состоянии перед отцом. В такие вечера он даже предпочитал не садиться ужинать за общий стол, а отужинать вместе с Хаджи Лала. Так как Хаджи Лала помогал ему скрыть свое пристрастие к алкоголю, он постепенно привык ужинать с ним, редко ужиная за отцовским столом. В доме Назми употребление алкоголя считалось позором. Хоть Назми и сам выпивал, но делал это тайно, скрывая даже от жены. Однажды она почувствовала исходивший от него запах спиртного, но сделала вид, что ничего не заметила. Он запрещал говорить об алкоголе дома, и жена следовала ему и никогда не поднимала этот вопрос. Даже если бы она увидела воочию, как он подносит бокал к своим губам, она не стала бы ничего говорить, ведь это было бы проявлением неуважения к мужу. Дети тоже вели себя так, будто не имели понятия о том, что их отец выпивает. Их так воспитали, и такое поведение они переняли. Когда по вечерам Назми собирался пить, то Хаджи Лала тайком готовил ему напиток, незаметно приносил в мужскую часть дома и тихо прятал в укромном месте. А Назми в свое удовольствие наслаждался напитком и только после этого заходил в женскую часть дома. Так и получалось, что Хаджи Лала хранил тайны как отца, так и сына.

Назми любил своих детей и пользовался их глубоким уважением. Ближе всего ему была Бедия, благодаря их общему увлечению музыкой. Они были не только отцом и дочерью, но и друзьями. Шеми, хотя и был уже взрослым мужчиной, имевшим собственного ребёнка, рядом с отцом был лишь мальчиком. В семье Назми соблюдалась строгая иерархия и уважение к старшим.

В молодости Назми вел разгульную жизнь, но позже раскаялся в этом. Он хотел, чтобы его сын избежал ошибок, которые когда-то совершил он сам. Однако Шеми, несмотря на наставления отца, не мог устоять перед теми же соблазнами молодости. Назми хотел, чтобы его сын узнал обо всех тех ошибках молодости, которые он совершил, прежде чем совершать их самому. Действительно, нет ничего прекраснее, чем прожить юность так, чтобы, оглядываясь в прошлое, не испытывать стыда и сожаления. Именно такой жизни Назми хотел для своего сына. Он желал, чтобы его дети никогда не совершали ничего постыдного. Вспоминая свою молодость и видя состояние своего сына, Назми своими наставлениями старался удержать Шеми от ошибок, сделать его более благоразумным.

Назми был не только поэтом и музыкантом, но и образованным человеком, писателем и философом. Беседы с детьми он часто посвящал наставлениям, которых, по его мнению, они должны были неукоснительно придерживаться. Он хотел, чтобы его слова оказывали на детей безусловное и непреложное влияние. Шеми каждый вечер был обязан отчитываться перед отцом о том, как и где провел время после работы. Отец желал убедиться, что его сын не совершил поступков, противоречащих его наставлениям, считая подобное поведение проявлением крайней дерзости. Шеми, будучи склонным к выпивке, иногда хотел провести вечер вне дома. Однако в доме такое поведение было категорически недопустимо и уж тем более противоречило наставлениям отца. Назми настойчиво утверждал, что пьянство – это величайшее зло, а уж состояние опьянения – непростительная вина. И все же, несмотря на эти принципы, сам Назми пил, хотя и старался делать это тайно. Жена и дети вели себя так, словно ничего не замечали. Но и Шеми пил тайком.

Конечно, Назми был прав: его наставления были прекрасны и справедливы. Однако он требовал от сына следовать наставлениям, которые сам не всегда мог соблюсти. Шеми, будучи значительно старше своей сестры Бедии, прекрасно помнил и знал, каким был его отец в молодости. В том доме, где Назми хотел видеть сына всё его свободное время, раньше он сам появлялся лишь изредка. Если бы Назми признал свои прошлые ошибки и рассказал, как горько он о них сожалеет и что они принесли ему только вред, его слова могли бы обрести больший вес. Но Назми настолько стыдился своего прошлого, настолько раскаивался, что не только избегал его обсуждения, но даже не намекал на него в разговорах с сыном. Эта осторожность происходила из крайней деликатности и нравственности Назми, что резко отличало его от многих, кто не стеснялся рассказывать о своем прошлом. Но каждый раз, когда он говорил сыну: «Человек не должен опускаться до таких поступков. И просить прощения за такие грехи – безобразие. Нельзя совершать подобных ошибок!» – он не мог помешать Шеми вспоминать об ошибках самого Назми.

В памяти Шеми всплывали образы грустного дома и печальной матери, он вспоминал, как, просыпаясь ночью, спрашивал у нее: «Мама, который час? Папа еще не вернулся?» Она лежала, отвернувшись от него, и её ответы навсегда запечатлелись в его памяти. Внимательный ребёнок, заметив что-то странное в голосе матери, кидался ей на шею и видел горькие слёзы несчастной жены, пропитавшие подушку, в которую она уткнулась лицом. Затем он вновь засыпал и просыпался от внезапного шума, видя, как мать с трудом пытается раздеть и уложить спать едва стоявшего на ногах отца. Он видел, как глава семьи, отец, взрослый мужчина, на котором держался дом, был не в состоянии раздеться, сказать что-то связное. Тот человек, которого Шеми хотел уважать и бояться как отца, как защитника семьи, был беспомощным и полагался на помощь женщины. Но на следующий день Шеми понимал, что это не страшный сон, а действительность его семьи, но говорить об этом с матерью он не решался. Всё происходило так, словно ночью ничего не было. И Шеми вёл себя так, словно ничего не видел. Он видел из окна, как по вечерам мужчины из других домов приходили вовремя, стучались в двери своих домов. В их доме таким счастьем похвастаться не могли. Место отца за ужином часто пустовало. Измученная же душевными страданиями, осунувшаяся лицом мать его, еще молодая, которая, казалось, только вступила в возраст, когда жизнь