Я уже говорил, что в этом деле даже самые решительные действия правосудия изначально вызывали у меня недоверие, поскольку после убийства прошло слишком много времени и наша провинция пострадала от разбоя и резни. Кто знает, может, убийц покарала Божья рука и они единственные, кто по праву заслужил смерть среди стольких невинных жертв. Но, познакомившись с эфенди, я изменил свою точку зрения и вместе с другими стал надеяться, что его рвение поможет делу правосудия, а нам — исполнить долг перед нашим покойным братом. Но мрачный настрой следователя, признавшего свою неудачу, лишал нас последних надежд. Единственное, что теперь оставалось, — это как можно мягче сообщить новость матушке, и то не сразу. Несчастный эфенди был искренне огорчен и согласился, что пора прекратить розыски, особенно когда я поведал ему, как сильно болит моя душа за невиновных, брошенных в темницу во время его строжайшего расследования. Что касается бывшего почтаря, то наше дело никак не продвинется, даже если этого человека и найдут. Ведь в суде уже не раз было доказано его алиби.

Я думал, что матушка ждет за дверью в нетерпении узнать вести от эфенди. Однако, выглянув за дверь, я увидел, что она сидит на нижней ступеньке и тихим, но очень строгим голосом отчитывает Михаила, который вскоре в сильном волнении выбежал из дома.

— И чтоб не возвращался без Кямиля! — крикнула она ему вслед.

— Матушка, что-то случилось? — спросил я, заметив тревогу на ее лице.

— Все хорошо, сынок, все хорошо.

И она ушла на кухню, даже не спросив меня о нашем деле. Так сильно ее взволновало отсутствие Кямиля!

Я в первый раз встретился с эфенди в его доме. Он очень старался помочь в нашем деле, и с моей стороны было справедливым вести себя с ним как можно обходительнее и при случае выражать благодарность, ведь я видел, как он огорчается из-за своей неудачи. Я сел подле него, и мы стали беседовать на разные темы, в первую очередь о политике. Когда я между прочим спросил его, что он думает о партии так называемых младотурок[62] в Константинополе, он встал и закрыл дверь в комнату.

— Я, мой друг, — ответил он мне, — принадлежу к этой прогрессивной партии.

Затем, достав из кармана ключ и открыв им шкафчик, встроенный в стену за дверью, эфенди продолжил:

— По моему скромному мнению, для консерваторов характерен застой, а он, в свою очередь, не совместим с прогрессом.

С этими словами он достал из серванта поднос и поставил его на диван передо мной. На подносе стояли бутыль, два стакана и несколько блюдечек с орехами, изюмом и сладостями.

— Я имею в виду, — продолжил он, усаживаясь напротив меня, — что пришла пора оставить позади все старое и заржавевшее и наполнить жизнь новыми идеями, свежим духом.

Произнеся это, он с большой ловкостью наполнил бокалы. И тогда за свежим духом, о котором рассуждали младотурки, я почуял алкогольный душок.

Я и раньше знал, что многие эфенди тайком выпивают. Но я никогда не мог представить, что за столь короткое время человек способен выпить почти целую оку мастики[63], даже не запивая ее водой!

Нас позвали к ужину, и, увидев, как этот добрый человек шатается от стены к стене, я понял, почему его партия идет назад по дороге прогресса; я еле сдерживал смех. Но когда я увидел мрачное лицо турчанки и взволнованный вид моей матушки, когда заметил, что из-за какой-то скрытой тревоги они даже не обращают внимания на бормотание эфенди, все во мне перевернулось! Судя по всему, у них были заботы посерьезнее, нежели пьяный эфенди. Время шло, но ни мой брат, ни Кямиль так и не появились к ужину. Нависшее тоскливое молчание все больше порождало во мне беспокойство, и поскольку матушка никак не реагировала на мои вопрошающие взгляды, я прервал ужин:

— Матушка, где Михаил?

— Он сейчас вернется, сынок, — ответила она печальным голосом.

— А Кямиль? — снова спросил я.

Матушка приложила палец к губам и сделала знак, чтобы я ради всего святого замолчал! Старая турчанка, мучимая невыразимой печалью, подавленно склонила голову и не подняла взора, а лишь вздрогнула, услышав имя сына. Затем, оправившись, она тщетно попыталась улыбнуться, сказав мне:

— Не порть себе аппетит, мой господин, все хорошо. Кямиль просто задерживается, но все хорошо.

— Слава Богу! — ответил я, облегченно вздохнув. — Я уже испугался, что он заболел. Раз с ним все хорошо, то он, должно быть, скоро придет.

— Слава Аллаху, — повторила старуха, глубоко вздохнув.

Было жарко, и турчанка приоткрыла свою паранджу чуть больше, чем она обычно себе позволяла в моем присутствии, и стала обмахиваться ее краем. Слезы наполнили большие, чуть впалые глаза на ее иссохшем лице с уже едва различимыми следами восточной красоты.

— И за то, что мой сынок здоров, — добавила она, — слава Аллаху!

— Бледный вот только немного, — утешил я ее. — А так он крепкий парень.

— Крепкий, — простонала она, — крепкий, но что толку? Червь точит его сердце. И уж если что взбредет ему в голову — избави, Аллах, от такой напасти других детей и моего сына! Избави, Аллах, и тебя, мой господин! У нас это называют «кара севда», черная любовь, и так оно и есть. Ведь скольким матерям она очернила душу и скольких сыновей свела в черную землю! Госпожа рассказала мне историю вашего земляка, который в Саматье принял яд из-за дочери Ксанфулиса, и про него сложили песню и пели ее на улицах… Помилуй, Аллах, моего сыночка!

Я знал эту историю о нашем земляке и сразу догадался о страсти несчастного Кямиля. Его бледное лицо, блуждающий взгляд, что-то печальное во всем его облике, лихорадки, которые его постоянно мучили, и все ухудшающееся здоровье помогли мне понять причину.

— То есть Кямиль страдает от несчастной любви?

— И без всякой надежды на взаимность! — простонала его мать. — Ведь эта мерзавка теперь замужем.

— Ох, — ответил я, — мне это