Старая нянька, вздрогнув, подняла глаза.

– Господи, благослови нас, – воскликнула она и перекрестилась.

– Где твоя госпожа? – повторил барон тем же хриплым голосом и, не дожидаясь ответа, спросил. – Она умерла?

Старуха с минуту смотрела на него, моргая слезящимися глазами, а потом вдруг разразилась пронзительным, протяжным воплем. Барону не нужно было другого ответа.

Словно в ответ на плач Урселы, из свертка, лежавшего у нее на коленях, донесся тонкий жалобный писк.

При этом звуке кровь бросилась в лицо барону.

– Что это у тебя? – спросил он, указывая на сверток на коленях старухи.

Она откинула покрывало, там лежал бедный, слабый, маленький ребенок, который снова тихонько запищал.

– Это ваш сын, – сказала Урсела, – которого дорогая баронесса оставила нам, когда ангелы забрали ее в Рай. Прежде чем покинуть нас, она благословила его и дала ему имя Отто.

Глава IV

Белый крест на холме

Здесь зеркальные воды Рейна, в которых отражается голубое небо и плывущие по нему белые облака, плавно огибают выступающую точку земли, Санкт-Михаэльсбург, который поднимается над заросшими тростником берегами, на пологом холме, пока не станет резким и четким на фоне неба. Низкорослые виноградники покрывали подножие холма, а поля, сады и фруктовые сады украшали вершину, где находился монастырь Санкт-Михаэльсбурга – Белый Крест на Холме. Там, за белыми стенами, где лежал теплый солнечный свет, царила блаженная тишина, время от времени нарушаемая лишь криком петуха или громким кудахтаньем кур, мычанием коров или блеянием коз, одиноким голосом в молитве, слабым звучанием отдаленного пения или гулким звоном монастырского колокола с высокой колокольни, с которой открывался вид на холм, долину и плавно текущий извилистый ручей. Никакие другие звуки не нарушали тишины, ибо в этом мирном убежище никогда не было слышно лязга доспехов, стука подкованных железом копыт или хриплого призыва к оружию.

В те далекие темные времена не все люди были злыми, жестокими и свирепыми; не все были разбойниками и тиранами, сеющими ужас, даже в то время, когда люди сражались со своими соседями, а вместо мира и справедливости царили война и грабеж.

Аббат Отто из Санкт-Михаэльсбурга был благодушным, смиренным старцем с бледным лицом; его белые руки были мягкими и гладкими, и никто бы не подумал, что они могли знать жесткое прикосновение рукояти меча и копья. И все же во времена императора Фридриха – внука великого Барбароссы – никто не мог сравниться с ним в воинской доблести. Но вдруг – почему, никто не мог сказать – с ним произошла перемена, и в расцвете своей юности, славы и растущей власти он отказался от всего в жизни и вошел в тихое святилище этого белого монастыря на холме, подальше от суеты и раздоров мира, в котором пребывал раньше.

Говорили, что это произошло потому, что дама, которую он любил, любила его брата, и что, когда они повенчались, Отто из Вольбергена покинул храм с разбитым сердцем.

Но подобные истории – это старые, давно известные песни.

Конский топот и звон упряжи! Это одинокий рыцарь в полном вооружении ехал верхом по крутой дороге, которая петляла то влево, то вправо среди виноградников на склонах Санкт-Михаэльсбурга. Полированный шлем и латы сверкали на полуденном солнце, ибо в те дни ни один рыцарь не осмеливался ездить по дорогам, иначе как в полном боевом доспехе. Рыцарь держал сверток, прикрытый складками грубого серого плаща.

Никто бы не подумал, что его белые руки могли знать жесткое прикосновение рукояти меча и копья

К стоявшему высоко на холме Санкт-Михаэльсбургу приближался барон Конрад, голова его клонилась на грудь от слабости и боли.

В то утро, чуть рассвело, он встал с постели, сам оседлал своего коня и ускакал в туманные сумерки леса, о чем не знал никто, кроме привратника, который, не совсем проснувшись, моргая и мигая, открыл ворота, едва понимая, что делает, пока не увидел своего хозяина далеко, спускавшегося по крутой верховой тропе.

Барон проехал восемь лиг, не задерживаясь и не останавливаясь. Но вот его путешествию пришел конец. Он натянул поводья в тени больших деревянных ворот Санкт-Михаэльсбурга.

Барон ухватился за веревку с узлом, дернул за нее, и у привратника за стеной монастыря зазвенел колокольчик. Спустя какое-то время в больших деревянных воротах открылось маленькое окошко, откуда выглянуло кроткое морщинистое лицо старого брата Бенедикта, привратника. Он увидел странного посетителя в железных доспехах и огромного черного боевого коня, испачканного, мокрого от пота и в пятнах пены. Они обменялись несколькими словами, затем маленькое окошко снова закрылось. Шаркающие шаги обутых в сандалии ног звучали все тише и тише, это брат Бенедикт шел передать сообщение барона Конрада аббату Отто, а облаченный в доспехи человек остался один, безмолвный, как статуя.

Вот звук шагов раздался снова; послышался звон цепей, скрежет ключа в замке и скрип отодвигаемых засовов. Ворота медленно распахнулись, и барон Конрад въехал под сень Белого Креста, и когда копыта его боевого коня застучали по камням внутреннего двора, деревянные ворота закрылись за ним.

Барон Конрад вошел в комнату с высоким сводчатым потолком, на другом конце которой стоял у стола аббат Отто. Из эркерного окна позади старика на него лились лучи света и, казалось, его тонкие седые волосы охвачены золотым сиянием. Его белая, изящная рука лежала на столе на листах пергамента, покрытых рядами древнегреческих письмен, которые он разбирал.

Барон Конрад, звеня шпорами, прошагал по каменному полу, а затем резко остановился перед стариком.

– Что ты ищешь здесь, сын мой? – спросил аббат.

– Я ищу убежища для моего сына и внука твоего брата, – сказал барон Конрад, откинул складки плаща и показал лицо спящего младенца.

Некоторое время аббат ничего не говорил, только стоял и задумчиво смотрел на младенца. Через некоторое время он поднял глаза.

– А мать ребенка, – спросил он, – что она сказала об этом?

– Ничего не сказала, – начал барон Конрад, а затем резко оборвал фразу. – Она умерла, – сказал он наконец хриплым голосом, – и теперь с ангелами Божьими в Раю.

Аббат пристально посмотрел в лицо барону.

– Так! – пробормотал он себе под нос и тут вдруг заметил, как побледнело и осунулось лицо барона. – Ты и сам болен? – спросил он.

– Да, – сказал барон, – я был на пороге смерти. Но это неважно. Не дашь ли ты приют этому ребенку? Мой дом – ужасное, грубое