– Угодно ли вам надеть сегодня вечером платье в греческом стиле и отправиться в Оперу?

Внезапная дрожь, пробежавшая по телу графини, послужила безмолвным ответом на этот вопрос.

В начале декабря 1833 года, в полночь, по улице Гайон проходил седой, как лунь, человек, изможденное лицо которого говорило скорее о том, что его состарили несчастья, чем годы. Приблизившись к невзрачному трехэтажному дому, он остановился и внимательно посмотрел на одно из окон чердачного помещения, расположенных на одинаковом расстоянии друг от друга. Слабый огонек едва освещал это убогое окошко, где несколько стекол были заменены бумагой. Прохожий вглядывался в этот мерцающий свет с непостижимым любопытством праздношатающихся парижан. Вдруг из дома вышел молодой человек.

Бледный свет уличного фонаря падал на лицо любопытного; не удивительно поэтому, что, несмотря на позднюю пору, молодой человек приблизился к нему с нерешительностью, свойственной парижанам, когда они боятся ошибиться при встрече со знакомым.

– Что это! – воскликнул он. – Да это вы, господин председатель? Один, пешком, в этот час и так далеко от улицы Сен-Лазар! Окажите мне честь, позвольте предложить вам руку: сегодня так скользко, что мы рискуем упасть, если не будем поддерживать друг друга, – продолжал он, щадя самолюбие старика.

– Но, сударь, на мое несчастье, мне всего пятьдесят лет, – ответил граф де Гранвиль. – Такой прославленный врач, как вы, должен знать, что в этом возрасте мужчина находится в полном расцвете сил.

– Тогда остается предположить, что тут замешано любовное приключение, – продолжал Орас Бьяншон, – полагаю, вы не имеете обыкновения ходить пешком по Парижу. У вас такие прекрасные лошади…

– Если я не выезжаю в свет, – ответил председатель верховного суда, – то из Дворца правосудия или Иностранного клуба по большей части возвращаюсь пешком.

– И конечно, имея при себе большие деньги! – воскликнул молодой врач. – Но ведь это значит напрашиваться на удар кинжала!

– Этого я не боюсь, – возразил граф де Гранвиль с грустным и равнодушным выражением лица.

– Но, во всяком случае, не надо останавливаться, – продолжал врач, увлекая председателя суда по направлению к бульвару. – Еще немного, и я подумал бы, что вы хотите украсть у меня свою последнюю болезнь и умереть не от моей руки.

– Да, вы застали меня за подсматриванием, – проговорил граф. – Бываю ли я здесь пешком или в карете, я в любой час ночи замечаю в окне третьего этажа того дома, откуда вы вышли, чей-то силуэт; по-видимому, кто-то трудится там с героическим упорством. – Тут граф вздохнул, как бы почувствовав внезапную боль. – Я заинтересовался этим чердаком, – прибавил он, – как парижский буржуа окончанием перестройки Пале-Рояля.

– Если так, – с живостью воскликнул Бьяншон, прерывая графа, – я могу вам…

– Не надо, – сказал Гранвиль. – Я не дал бы ни гроша, чтобы узнать, мужская или женская тень мелькает за этими дырявыми занавесками, счастлив или нет обитатель этого чердака! Если я и был удивлен тем, что никто не работает там сегодня вечером, если я и остановился, то исключительно ради удовольствия пофантазировать, строя всякие нелепые предположения, как это делают праздные люди, когда замечают здание, внезапно брошенное в недостроенном виде… Уже девять лет, мой юный… – Граф, казалось, колебался, подбирая слова, затем, махнув рукой, воскликнул: – Нет, я не назову вас другом: я ненавижу все, что говорит о чувствах! Итак, вот уже девять лет, как я перестал удивляться старикам, которые занимаются разведением цветов, посадкой деревьев; жизнь научила их не верить в людскую привязанность, я же в несколько дней превратился в старика. Я хочу любить только бессловесных животных, растения и все, что принадлежит к миру вещей. Мне гораздо дороже танцы Тальони, чем все человеческие чувства, вместе взятые. Я ненавижу жизнь и мир, в котором я одинок. Ничто, ничто, – прибавил граф с таким выражением, что молодой человек вздрогнул, – ничто меня не трогает, ничто не привлекает.

– Но ведь у вас есть дети?

– Дети! – продолжал со странной горечью Гранвиль. – Да, конечно! Старшая из моих двух дочерей – графиня де Ванденес. Что же касается другой, то брак старшей сестры сулит и ей блестящую партию. А сыновья? Они оба сделали прекрасную карьеру. Виконт де Гранвиль был сначала главным прокурором в Лиможе, а теперь занимает пост председателя суда в Орлеане; младший живет здесь, он королевский прокурор. У моих детей свои заботы, свои волнения, свои дела. Если бы хоть один из них посвятил мне свою жизнь и попытался своей любовью заполнить пустоту, которую я ощущаю вот здесь, – сказал он, ударяя себя в грудь, – он оказался бы неудачником, принес бы мне в жертву самого себя. А для чего, спрашивается? Чтобы скрасить несколько лет, которые мне еще осталось прожить? И чего бы он достиг этим? Возможно, я принял бы как должное его великодушные заботы обо мне, но… – Тут старик улыбнулся с горькой иронией. – Но, доктор, мы не напрасно обучаем своих детей арифметике: они умеют считать! Мои дочери и сыновья, может быть, ждут не дождутся, когда я умру, и заранее прикидывают, какое они получат наследство.

– Ах, граф, как могла подобная мысль прийти вам в голову? Вы так добры, так великодушны, так отзывчивы. Право, если бы я не был живым доказательством благотворительности, которую вы понимаете так широко, так благородно…

– Ради собственного удовольствия, – с живостью возразил граф. – Я плачу за приятное ощущение, а завтра горстью золота оплачу детски наивную иллюзию, если от нее забьется мое сердце. Я помогаю ближним ради себя самого, по той же причине, по какой играю в карты; вот почему я не рассчитываю на благодарность. Даже при вашей кончине я мог бы присутствовать, не моргнув глазом, и вас прошу питать ко мне точно такие же чувства. Ах, молодой человек, мое сердце погребено под пеплом пережитого, как Геркуланум под лавой Везувия, город существует, но он мертв.

– Как виноваты те, кто довел до такой бесчувственности ваше горячее, отзывчивое сердце!

– Ни слова больше, – заметил граф с ужасом.

– Вы больны и должны мне позволить вылечить вас, – сказал Бьяншон взволнованно.

– Но разве вы знаете лекарство против смерти? – воскликнул граф, потеряв терпение.

– Держу пари, граф, что мне удастся воскресить ваше сердце, которое вы считаете таким холодным.

– Вы обладаете даром Тальма? – иронически спросил Гранвиль.

– Нет, граф. Но природа настолько же могущественнее Тальма, насколько Тальма был могущественнее меня. Слушайте же: на чердаке, заинтересовавшем вас, живет женщина лет тридцати; любовь у нее доходит до фанатизма. Ее кумир – юноша, хотя и красивый, но наделенный злой волшебницей всевозможными пороками. Он игрок, и